Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
А тот наконец прислушался, и у него даже челюсти свело от этой байки. Ему хотелось трахнуть кулаком по столу, но вместо этого он только подумал: «Пропади пропадом это чертово мороженое» — и встал. Подошел к прилавку и заказал себе рюмку коньяку (коньяк тут продавали тайком). Выпил со смаком, крякнул, подошел к Ирине Михайловне:
— Пойдем, мне уже пора. Ты отсюда прямо к Андрею?
И, не прощаясь со Степаном Степановичем, повел жену к троллейбусной остановке.
Вернувшись в институт, он несколько минут рылся в ящике стола, отбирал нужные бумаги, свернув их в трубочку, сунул в карман, спустился вниз.
Еще не закончился
Дмитрий Иванович улыбнулся. Теперь кабинет интересовал его только с этой стороны. И ему припомнилось, как он впервые вошел сюда, только что закончив аспирантуру, еще даже без кандидатского диплома. Кабинет поразил и ошеломил его. И директор, этот самый высокий и худой, как Дон-Кихот, Павел Андреевич Корецкий, показался необыкновенным человеком. Приступив к работе, Марченко некоторое время выполнял обязанности ученого секретаря, бывал в этом кабинете часто. И тогда у него появилась химерическая мечта. Он мечтал принять здесь Ирину, с которой недавно познакомился. Воображение рисовало ему такую картину: он сидит озабоченный, что-то пишет, она несмело входит, садится на стул. На приставном столике звонит один телефон, другой, он недовольно поднимает трубку, кладет, нажимает пальцем белую кнопку, вызывает секретаршу. Ирина ждет и проникается к нему все большим уважением… и любовью. Тогда ему казалось, что именно для этого стоит жить. Да, собственно, много людей для этого и живет.
А еще он подумал, как долго иные люди остаются детьми. И улыбнулся своим мыслям.
И именно тогда оглянулся Корецкий.
— Вы что, только что нашли десять тысяч рублей? — сказал он. Это была маленькая компенсация за недавнее смущение.
— Не нашел, а потерял. Точнее, украли.
— Где же это нашелся такой ловкач?
— Тут, в институте.
— И кто же он? — продолжал и дальше в том же шутливом тоне разговор Корецкий, радуясь, что у Дмитрия Ивановича хорошее настроение, а следовательно, у него все хорошо и дома и урезанную смету он принял как должное.
Дмитрий Иванович и сам удивился своему спокойствию, однако на последний вопрос ответил хоть и шутливо, но уже сухо, деловито:
— Вы с Одинцом. Уменьшили наполовину смету и поставили меня в немыслимое положение, Павел Андреевич, — заволновался он. — Вы лучше всех знаете, что это означает для отдела.
— Садитесь сюда, — сказал вдруг Корецкий и указал на свое кресло. — Садитесь же, в самом деле.
Дмитрий Иванович озадаченно и даже испуганно посмотрел на Корецкого: не отгадал ли он его недавние, а вернее, давние мысли о директорском кресле, может, он обладает способностью телепатии, — а потом догадался, что тот имел в виду, и с досадой махнул рукой:
— Для чего это… — хотел сказать «фиглярство», а сказал: — перевоплощение?
— Нет, вы все же перевоплотитесь, сядьте на мое место, — мягко сказал Корецкий. — В самом деле, что бы вы делали? Шесть лет мы не имеем никаких практических доказательств того, что та работа… та работа крайне необходима. То есть… вы меня понимаете. Все подобные лаборатории и даже институты пока что ничего практически не дают. Под словом «практически» я понимаю вещественные результаты. Ну, кое-что вы получили. По светоспектру, по составу стромы… Но основная группа… Я просто не имею права.
В глазах директора светилось искреннее сочувствие, и именно это удержало Марченко от резких слов, вертевшихся на языке.
— А вы сами, Павел Андреевич, если бы это только от вас зависело?… Ну, и средства были бы ваши, собственные? — только и спросил он.
— Я позволил бы. Что-то там есть… Я понимаю, — Корецкий стал не директором, а просто ученым, — если бы вам удалось доказать — это ключ ко всему. Ну, не ко всему, но вы бы переплюнули всех своих коллег. И наших, и зарубежных. Но, — сказал он голосом уже только директора, — эти деньги не мои, и я не могу подписать смету в том виде, в каком ее составили вы. Да и Карп Федорович решительно возражает.
Слова Корецкого об Одинце Марченко оставил без внимания. Он вынул из кармана бумаги и сказал:
— Если вы сами так думаете, то сможете отстаивать интересы лаборатории фотосинтеза перед высшими инстанциями.
— Вы меня поймали за хвост, — сказал Корецкий. — Я… попытаюсь.
Дмитрий Иванович понимал, что отстаивать Корецкий будет слабо. И это, очевидно, ничего не даст. Однако подвинул к директору бумаги:
— Тут некоторые расчеты. Посмотрите. — Он помолчал, посмотрел на белых лепных голубей на потолке и закончил: — Как вы понимаете, я не могу оставить эту работу. Я оставлю ее только тогда, когда уверюсь, что там тупик.
Дмитрий Иванович поднялся на третий этаж. У двери кабинета его ждал Вадим Бабенко. В руках он держал какую-то бумажку. «Ох, что-то слишком много сегодня бумаг!» — подумал Марченко. У Бабенко был решительный и независимый вид, какой-то особенно независимый, что-то было в его лице окаменевшее и незнакомое Дмитрию Ивановичу.
— Здесь не заперто, — сказал Дмитрий Иванович. — Почему вы не входите?
— Знаете, еще потом кто-нибудь подумает… — сказал Вадим. — Тут у нас творятся такие чудеса…
— Никаких чудес, — нахмурился Марченко. Ему не понравился намек Вадима и насторожила холодность, с которой тот встретил его. Он привык видеть Вадима улыбающимся, корректным, а теперь уловил в нем какую-то перемену и насторожился. — Что там у вас? — спросил сухо, официально.
— Подпишите, — положил Вадим листок перед Дмитрием Ивановичем.
Дмитрий Иванович взял его, стал читать:
«Вадим Александрович Бабенко, сорок шестого года рождения, беспартийный, образование высшее, кандидат биологических наук. Работая в лаборатории фотосинтеза с тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, зарекомендовал себя талантливым научным работником, склонным к аналитическому мышлению, глубоко теоретически образованным, последовательным и точным в практической лабораторной работе.
Вадим Бабенко — сознательный, чуткий товарищ, высококультурный человек…»