Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
И вдруг бывший кузнец поднял голову, глаза его засияли, и он сказал:
— А, бог с ними, с теми деньгами. Давай свои двести пятьдесят. Хоть буду знать, что не спекулянт, не шаромыжник какой-нибудь носит костюм моего сына. Ты ведь тоже мог остаться в Карпатах!
Черный бостоновый костюм долго согревал Марченко. В этом костюме Дмитрий Иванович закончил университет. В нем и женился. Но не только тепло и удобно чувствовал он себя в нем. Тот пожилой человек словно бы возложил на его плечи какую-то ответственность, словно передал вместе с черным бостоном частицы чистоты и веры неизвестного ему Василя. А что тот Василь был справедлив и чист душой, сомнений не было.
В памяти Дмитрия Ивановича на всю жизнь сохранилось воспоминание о том человеке, отце погибшего Василя. Кто знает, почему именно
Все это не прогнало, да и не могло прогнать его тяжелых дум об отрицательном результате эксперимента, неопределенности и неизвестности всей его работы в дальнейшем. Просто он искал себе какой-то опоры, моральной опоры, с которой мог бы жить, мыслить, работать. И, ему казалось, находил ее. Нашел именно теперь, после неудачи, почти после краха. Постепенно начинал понимать, что люди живут не только для удач. Что люди его профессии живут или, по крайней мере, стараются жить для науки. Наука же существует для людей. Осознавал, что он — обыкновенный человек, но человек не последний, и не тем не последний, что кто-то ему низко поклонится, а тем, что он делает что-то полезное для людей.
Конечно, он будет и в дальнейшем казниться, мучиться, потому что казнится и мучается каждый искатель, он и впредь будет анализировать не только то, что сделал, но и самого себя. Было бы проще отбросить, забыть все это. Ведь вот — погляди. Деревья растут. Солнце греет. Черешни доспевают, им не надо анализа. Иди и ты. Устань. Проголодайся. Поешь со вкусом. Полакомься черешней. Это будет проще всего. Но ты уже так не сможешь. Ты должен искать выход из тупика, в который попала лаборатория. Ты должен анализировать всю работу, свои собственные мысли, поступки Бабенко, Хорол, всех других. Должен!
Дмитрий Иванович медленно пошел по лестнице вверх. У двери кабинета его ждали Юлий и Неля. Оба были взволнованы, заговорили наперебой, как только он подошел к ним.
— Дмитрий Иванович, подпишите характеристику Бабенко, — сказала Неля. — Пусть уходит от нас. Мы не можем с ним больше работать рядом.
— А не подпишете — он останется, — воровато оглянулся Юлий.
Марченко расхохотался:
— Он и вас запугал…
— Не запугал, — покраснел и поморщился Юлий. — А знаете, какой он зануда? Мы с ним учились на одном факультете. Он был двумя курсами старше. Товарищи терпели его пять лет, а на выпускном вечере завели в темную аудиторию и отдубасили.
Марченко улыбнулся снова:
— Выходит, не помогло. А я хотел сотворить нечто подобное. Конечно, не кулаками, а словами. — Он помолчал и добавил: — Значит, пусть деревянный конь идет в другую Трою?
— Ну, вы в принципе не имеете права не подписать на него характеристику, — прибегнул к хитрости Юлий. — Он ведь не бездарен и не лодырь. А того… что за галстуком, — не видно.
— И все же, — сказал Дмитрий Иванович, — вы напишите все вместе. При нем и вообще… может пригодится еще кому-то… для практики.
— Что вы, Дмитрий Иванович, — вспыхнула Неля. — Мы уже обо всем переговорили. Поверьте, это будет единственная… такая характеристика.
Она покраснела, и стала очень красивой. Она и так была очень красива. А теперь краска залила ее лицо, глаза горели искренностью и решительностью, в которые Дмитрий Иванович не мог не поверить. И он невольно подумал, как много утратил Борозна, он не злорадствовал и не сочувствовал, да и вообще это была мгновенная мысль; иные чувства, иные мысли захватили его, он боялся их испугать, боялся расплескать, боялся показаться смешным, поэтому несколько суховато, почти официально поблагодарил и пошел к себе.
Глава одиннадцатая
Дмитрий Иванович был дома один. Ирина Михайловна пошла с Маринкой к портнихе, к Андрею ехать было рано, и он скучал. Послонялся по квартире, полил на балконе цветы, постоял и посмотрел на улицу, — там все куда-то спешили — с рюкзаками, удочками, корзинками, — снова вернулся в комнату.
Стоя посреди гостиной с заложенными в карманы брюк руками, впервые подумал, что он и в самом деле скучно живет. Скучно и неинтересно. Книги, книги, книги… Работа и книги — это прекрасно, но все-таки это не все. Конечно, нельзя превращать жизнь в поиски удовольствий, но и исключать их тоже неразумно. Ему припомнились чувства, которые владели им на лугу у Десны, и он искренне пожалел, что они редко теперь выбираются на природу — к реке или в лес. Редко омывают души чистотой неба и голубизной плеса. Да что там на природу! Они почти перестали ходить в театр, на концерты, даже в кино выбирались редко. Правда, он не очень увлекался музыкой. Он любил музыку, но преимущественно простые мелодии, сложных оперных арий и симфоний не понимал. Они казались ему нагромождением звуков, он не мог найти ни начала, ни конца отдельным темам… Смолоду пытался войти в этот глухой для него мир: ходил в филармонию по абонементу, накупил пластинок, но так и не победил себя. А потом и просто стал ограничивать себя во всем, что не касалось работы. И вот теперь стоял и думал об этом. Тишина угнетала его и отпугивала мысли. Та самая тишина, которую он так любил, при которой только и мог работать. Попробовал читать, снял с полки купленный недавно томик Тацита, раскрыл его на том месте, где рассказывалось про смерть Августа и приход к власти Тиберия. Он особенно любил это место, эту глубокую разгадку автором «Анналов» двигателей поведения обоих властителей, в частности Августа, который сознательно назначил своим преемником тупого и жестокого Тиберия, чтобы граждане Рима лучше оценили его самого…
Дмитрий Иванович, весь преданный современному и будущему, в то же время любил читать и перечитывать и Тацита, и Плутарха, и Ксенофонта. Сконцентрированного в их книгах опыта хватает на много веков. Ибо мерили они людей меркой общественного блага, совести, достоинств, хотя подчас понимали их по-своему. Наверное, иногда думалось ему, самое нетленное на земле — это мерки, они выше египетских пирамид, хотя, бывает, те, кто помнит о пирамидах, забывают о мерках.
Однако сегодня не мог углубиться и в Тацита. Вскоре поймал себя на том, что не думает о прочитанном, а слушает тишину. Он и впрямь ждал телефонного звонка, ждал напряженно, досадуя на то, что придает ему такое значение. Он чувствовал, как против собственной воли переносит свою досаду на телефонное молчание и еще на того, кто бы должен был позвонить, но не звонил. Ирина Михайловна говорила, что за эти две недели Михаил отозвался лишь один раз — спросил об Андрее, а о том, что случилось у Дмитрия Ивановича на работе, не спрашивал.
Вчера вечером и сегодня утром Дмитрий Иванович несколько раз звонил Визирам домой. И всякий раз мать Михаила или жена отвечали, что его нет: «Еще не пришел», «Побежал в магазин», «Вышел за газетами». Но сколько можно ходить в магазин или за газетами! Дмитрию Ивановичу почему-то представлялось, как заливается в широком коридоре квартиры Визиров телефон на высоком полированном столике, как мать Михаила берет трубку, а сам Михаил показывает руками: мол, меня нет. Такое Марченко наблюдал не раз, бывая у Михаила. Тот отвечал только на звонки, которые были ему нужны, которых сам ждал. Но это никогда не касалось самого Дмитрия Ивановича. «Неужели же теперь… И почему именно?»
Но Дмитрий Иванович не пустил эту мысль дальше. Хотя и был раздражен, почти зол на Михаила, на непонятное его молчание. Значит, что-то Михаилу мешает. Чем-то занят…
Чтобы не раздражаться еще больше, не растравлять в душе того, что могло привести к дурным мыслям, влиться отравой в ту светлую реку, по которой они столько лет плыли рядом, и из которой вместе пили воду, он пошел на кухню. Решил к приходу Ирины Михайловны приготовить обед. Он любил готовить, точнее, не столько готовить, сколько удивлять своих обедом, уже самой неожиданностью его. Вот Ирина повела Маринку к портнихе, думает, что он лежит на диване с книгой в руках, а вернется и найдет на плите борщ, в духовке ароматное жаркое, а на столе салат из огурцов и лука и расцветет удивленной улыбкой. Конечно, она высказывает свое удивление преувеличенно, чтобы польстить ему, не без некоторого лукавства, «стимулируя» такие неожиданности (как-то сама призналась ему в этом), но его устраивало и это.