Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
Она тогда сразу почувствовала, как кровь отхлынула от сердца, она боялась, что он заметит ее волнение и новый, уже совсем иной страх, опустила голову и тихо сказала:
— Хорошо, я сделаю.
И вот сегодня она передала Борозне суспензию. И теперь не знала, что делать. Ей было как-то по-особенному тревожно, так тревожно, что хотелось куда-то убежать, где-то забыться или попросить у кого-нибудь защиты. Или хотя бы совета. Она сделала глупость и должна ждать, чем все кончится. Вот так же, подумалось ей, невольный преступник ждет наказания за содеянное зло. Ее охватил почти мистический ужас, подсознательное предчувствие какой-то большой беды. Она еще не знала, с какой стороны придет беда, но чувствовала ее, как чувствуют охотники присутствие хищного зверя, хотя и не видят его. Правда, это предчувствие было не только мистическим, оно начиналось с того, что Борозна не пошел в лабораторию радиоактивных изотопов, где должен бы
Она пошла по коридору и спустилась в подвал. Лаборатория радиоактивных изотопов была почти пустая; только в последней комнате возился возле штатива с пробирками Костя Вечеренко, да и тот, видимо, собирался домой — даже не домой, а на свидание или на вечеринку: был в новом костюме, при галстуке. В коридоре гудел смеситель, квадратное сито бегало по кругу, но оно иногда бегает и тогда, когда тут никого нет. Дверь в комнату, в которой работали с ядерными фотоэмульсиями, радиоактивными порошками и жидкостями, была закрыта. На ней на толстой веревке висел лист картона с неумело нарисованным черепом и перекрещенными внизу костями. Острословы говорили, что это Николай Яструбец, который ведает всем этим и в самом деле смертоносным хозяйством, вывешивает череп, а сам спокойнехонько укладывается тут же спать.
Подавляя волнение, Неля легонько толкнула тяжелую металлическую дверь. Она заскрипела и до половины приоткрылась. В комнате никого не было.
Она закрыла дверь и пошла наверх. Уже можно было идти домой, но она не уходила. Тревога не отпускала ее. Неля полила цветы, убрала у себя на столе и села с книжкой к окну. Это был «Солярис» Станислава Лема. Она недавно посмотрела фильм, и ей захотелось прочитать книгу.
Но, видимо, такое чтение было не для сегодня. Она чувствовала, что жуткие таинственные силы, гнетущие героев книги, гнетут и ее, что вокруг нее и в ней самой тоже бродило что-то таинственное, предостерегающее и что ее волнение и страх от чтения «Соляриса» только возрастают. Она отложила «Солярис» и прошлась по комнате вокруг стоящего посредине большого лабораторного стола. Вдоль стен стояло шесть обычных, однотумбовых и двухтумбовых столов. Рыбченко привыкла видеть за ними своих коллег, слышать рабочий гомон и шорохи, и тишина и пустота, царившие здесь сегодня, заставили ее сердце сжаться. Наверное, убегая от них, она подошла к окну. Но и парк, и сад в эту пору года и дня тоже были пусты, какие-то молчаливые и настороженные. В саду уже краснели на верхних ветках яблоки (с нижних оборвала детвора), чуть краснела листва на американских кленах, и легкая печаль легла Неле на душу. Она вспомнила, как весело кружила с девушками между деревьев в прошлом году, как они задевали парней и парни задевали их, ей стало грустно. А потом перед глазами явилась фигура Борозны, он стоял вон там, возле бассейна, и смотрел на ее окно, и страх опять холодно екнул в ее сердце. Так екает молодой ледок, когда на него впервые ступают ногой. Она снова вышла из комнаты и спустилась в подвал. Но едва сошла со ступенек, увидела, что дверь в лабораторию изотопов заперта. Ее перекрещивала широкая железная накладка, запертая большим висячим замком. Значит, там не было никого. Она поднялась на первый этаж и опять прошла мимо вахтера. Ключа от тридцать восьмой комнаты не было.
Поднимаясь по центральной лестнице на третий этаж, она вдруг подумала: из-за чего ей, собственно, переживать и волноваться. Она приготовила суспензию, а теперь боится спросить, что намеревается делать с нею Борозна. И сразу же поняла: не спросить боится, а того, что он в комнате один, и ей придется смотреть ему в глаза и разговаривать с ним в этой особенной тишине, в какой они ни единого раза не разговаривали со дня разрыва, происшедшего между ними. Она боялась именно этой тишины, в которой нужно доверяться чему-то одному — сердцу или мысли, глазам или мысли, и не хотела входить в нее. Но и носить в груди тревогу тоже стало невмочь.
Неля решительно подошла к тридцать восьмой комнате и нажала на ручку. Дверь была заперта. Неля постучала, прислушалась и постучала еще раз. Никто не отозвался. Ощущая, как гулко колотится в груди сердце, Неля вернулась к себе. И едва переступила порог, едва взгляд ее упал на вытяжной шкаф в углу, как в голове словно открылся затемненный до сих пор уголок. Она вспомнила, что с другой стороны дома, в подвале возле котельной, есть еще две комнаты. И в них вытяжные шкафы. В тех комнатах уже не работали, но шкафы остались.
Неля быстро прошла по коридору и спустилась в подвал. С этой стороны дома он был совсем иной — облупленные стены, ободранные перила, песок, угольная пыль. В углу горела одна-единственная лампочка, слабенькая, ватт на сорок, она еле рассеивала мрак, сгустившийся под тяжелым черным сводом. Но дверь слева была ярко освещена. Точнее, светились щели в ней. Она открывалась внутрь. Неля коснулась двери плечом, за нею что-то затарахтело, она нажала сильнее и подвинула дверь вместе с подпиравшим ее стулом. Еще не открыв дверь до конца, увидела все. Залитую ярким светом маленькую подвальную комнатку с поломанным столом в углу, маленьким оконцем напротив двери и старым вытяжным шкафом с разбитыми стеклами. Возле шкафа, спиной к двери, стоял Борозна. У его ног валялись два черных распломбированных контейнера, в которых транспортируют радиоактивные изотопы, в шкаф было вставлено защитное стекло. Борозна был в длинных, выше локтей, резиновых перчатках и в маске-респираторе.
Услышав скрип двери и грохот стула, Борозна повернул голову. Неля увидела только его глаза — всю нижнюю часть лица закрывал круглый мягкий диск респиратора, — широко раскрытые, черные, налитые напряжением и каким-то тяжелым огнем. Она почувствовала, как что-то закричало в ней, поднесла руку ко рту, чтобы не выпустить тот крик, и враз увидела, что глаза Борозны расширились еще больше и в них вспыхнул гнев.
— Выйдите! — закричал Борозна, его крик, приглушенный респиратором, был глухой и незнакомый и от этого еще более страшный. — Немедленно выйдите! — еще раз крикнул он.
Неля стояла как каменная. Тогда он потянулся рукой к маске, и она поняла, что он ее сейчас сорвет, и бросилась из комнаты.
Она бежала по ступенькам вверх, спотыкалась, падала, ее сотрясали рыдания, она прижимала руки к груди, словно пыталась удержать сердце. Вбежав в комнату и захлопнув за собой дверь, упала на стол и горько зарыдала. Она плакала от страха и отчаянья. От жалости к себе, к сумасбродному Борозне, к Дмитрию Ивановичу, ко всем, на кого упала эта проклятая глыба. Она плакала и оттого, что не знала, что ей делать. Куда-то бежать, кому-то заявить, но кому? И опять-таки — боялась сделать еще хуже. Ведь сам Борозна не захотел сказать никому. Ну почему, почему он никому не сказал, почему не сделал как положено? — думала она, закипая на него злостью. Не сделал заявку, не передал суспензию в лабораторию изотопов. Но как только утих ее гнев, она поняла почему. Потому что тогда бы все сказали, что он действительно задался целью добить Дмитрия Ивановича. Что он решил сам экспериментально подтвердить ошибочность поисков, которые вела лаборатория. И тем самым подтвердил бы, что это его твердая линия, что он давно желал Марченко провала, что и сказал Неле Рыбченко не случайно, а из того бы последовало, что и анонимку написал тоже он. Все это так. Но зачем тогда он делает это, если собирается уезжать? Зачем рискует своею жизнью? Конечно, все, кто рискует на этом поле, надеются быть проворнее разгневанных атомов, надеются, что все как-то обойдется. А если не обойдется? Наверное ведь Борозна работает не с водородом, у которого пробег в один микрон, и, может, даже не с фосфором. Те разгневанные, раздраженные атомы, попав в человека, могут затаиться на годы. И вдруг взорваться, направить удар на мозг, на кровь… Конечно, Борозна не делает преступления. Он рискует только собой.
И тут Неля перестала мыслить как научный работник. В ней что-то сорвалось, и она снова начала горячо проклинать Борозну и еще более горячо просить у судьбы, чтобы она была к нему ласковой и милосердной, милосерднее ее самой, Нели Рыбченко, чтобы все-таки все обошлось счастливо.
Когда она через час спустилась вниз, Борозны там уже не было. В комнате пахло дезактиватором, в раковине чернели следы пепла, — видно, Борозна сжигал остатки на огне («А носил все и промывал руками, здесь нет даже регулирования отлива педалями!»). На поломанном столе лежало защитное стекло из плексигласа. Наверное, он его оставил до завтра. Неля тяжело вздохнула, выключила свет и пошла из комнаты.
Коротко стукнув косточками пальцев в дверь, Борозна вошел в кабинет Марченко. У Дмитрия Ивановича, когда он увидел Борозну, трепыхнулись в глазах беленькие огоньки и даже дернулась под нижним веком левого глаза жилка, но он сразу же усмирил волнение и открыто посмотрел вошедшему в глаза. Это не было маскировкой, не было двуличием, он давно дал себе слово не мстить Борозне, держаться с ним ровно, не хмуро, но и не заискивающе. Конечно, это было нелегко, он не раз замечал, что впадает в фальшь, и одергивал себя.