Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
На рыбалку он выбрался еще до рассвета. Решил сегодня любой ценой повернуть на свою сторону рыбацкое счастье. Поскольку все эти дни рыба почти не ловилась, он с вечера особенно тщательно готовился. Наварил перловой каши и гороху, поджарил на сковороде овсяные отруби, накопал свежих червей. Раньше он ловил на донные спиннинговые удочки — лещей, язей, подустов, однажды в этой же Соколовке поймал даже сома на полпуда, но сейчас этот способ упоминался в списке запрещенных, и, хотя здесь этого запрещения мало кто придерживался, он не стал его нарушать. Он верил, что сломает хребет неудаче и так. Был он трудолюбивый во всем, и в рыбной ловле тоже, недаром Михаил не один раз не то в шутку, не то всерьез укорял: «Чтоб она пропала, эта рыба! Поедешь с тобой — возвращаешься, точно с молотьбы. Перекопаешь земли, перемесишь глины — все косточки стонут!»
Дмитрий Иванович и сегодня принялся на берегу за работу с присущей ему последовательностью и неутомимостью. Он наковырял глины, накопал чернозему и
Наконец Дмитрий Иванович сдался. Он вышел на берег, снял старый пиджак — упарился, сел на холмике. Шел двенадцатый час — он провозился шесть с половиной часов. Солнце поднялось высоко, но травы еще были в росе и река поблескивала прохладой. Дмитрий Иванович подставил ветерку лоб, смотрел на реку, которая бежала на юг, а потом поворачивала на запад, смотрел на пойменные луга, раскинувшиеся вдоль реки, — они простирались вдали по правому берегу, окруженные песчаными холмами со щеткой соснового леса (левого не было видно совсем), — с него спадала усталость, а с нею напряжение, досада. Он как бы отдавал их лугам. Тут не было ни единой живой души, только дергачи да перепел будили тишину. «Дикари» еще не добрались сюда, современные «дикари» ездят на машинах, а тут — пески да болота, они как бы защищали сами себя. Озирая долину, Дмитрий Иванович подумал, что на Полесье осталось очень мало таких уголков. Да разве только на Полесье! Люди прочесали планету со всех сторон, отыскали все щелочки и все заглядывают сверху, снизу, не пропустили ли чего. Каждый зверь учтен до последней волосинки, каждая птица окольцована или, на худой конец, сфотографирована. Нет загадок, нет тайн — того неведомого, что обещает что-то в будущем, манит к себе. Тайна осталась в микро- и макромирах, но та тайна уже какая-то не такая, рационалистическая, холодная. Только на природе, растворившись в ней, человек по-настоящему отдыхает душой, оживляет тончайшие ощущения, подаренные ей вечностью, ощущает красоту и гармонию мира.
Дмитрий Иванович знал это по себе. Он особенно любил лето. Оно снилось ему всю осень и зиму, он каждый год строил невероятные планы — поехать на Енисей или Тунгуску, каждый год ждал чего-то особенного от лета. Однако летом он становился и особенно нервным. Его то охватывала радость, то грусть и тоска, ему казалось, словно он что-то теряет, вбирает в себя и в то же время теряет. Наверное, это оттого, что он становится старше, — угасало лето, и угасала какая-то частичка его самого; осень, зима сковывают все; все, кажется, застывает, не движется, и этот обман невольно передается человеку, а лето бежит и неуклонно несет тебя с собой. Этот бег пугающ, хотя он и сладостен, как всякий бег. Но неприятна мысль о том, что бежит не только лето, но и сам луг, и лес, и прозрачное небо бегут куда-то, чтобы измениться. Конечно, только вот так, поспешая, отрицая себя, и движется мир. Но мы летим быстрее, чем все другое, мы изменяемся на глазах, к тому же замечаем перемены в себе, и нам становится немного грустно. Однако нам грустно и от мыслей, что изменяется и природа, что она уже не такая, как во времена нашего детства, и что после нашей смерти еще более изменится. Особенно же когда мы причастны к тем переменам, сами явились их причиной.
А что мне до этого? Почему оно должно меня тревожить? Разве я уполномочен тревожиться за весь свет?
Конечно, если я не буду об этом тревожиться, то не будет и никто другой. А спасти все живое люди смогут только тогда, когда они будут тревожиться по-настоящему. Я об этом думаю, — значит, оно меня трогает. Значит, мне не безразлично, каким будет этот луг через сто лет. То есть моя совесть будет жить дольше, чем я. Совесть человека и ученого. Наверное, мне этого не распутать. И не надо об этом думать. Уже надумался. Мне бы только глотать этот озон. А как сделать, чтобы его больше выдыхал зеленый листок, этого мне найти не суждено. Я нашел… тупик. Доказал своею жизнью, что надо было идти не этим путем. Потому что здесь тупик. Меня забудут еще при жизни. Открывателей тупиков не запоминают. Запоминают тех, кто показал дорогу. Но ведь были великие трагические личности, которые стояли в микроне от открытия, а оно доставалось другим. И они сожалели! Не ошибись вон там, сделай еще шаг — и открытие было бы твое!
Да, но те все же указали правильный путь. А ты что нашел? Какие-то крохи… И — тупик… Да что там, пустое это все. «Ведь я по-настоящему никогда и не надеялся на большое открытие. И совсем не открытием была бы моя догадка, даже если бы она оказалась правильной. Ну, первое колечко в цепи. Первое… не более… А теперь…»
Просто надо забыть… Не мучиться. Думать о речке, об этих лугах. Жить им сто лет или десять. Это не так его занимает. По крайней мере пока что… Шумит себе травка… кричит чайка… Хорошо…
Дмитрий Иванович не заметил, как заснул. Во сне ему привиделся широкий плес, а посреди него торчал красный поплавок, он то уходил под воду, то снова выплывал, покачиваясь на волнах. После рыбалки вода и поплавок снятся всегда.
Проснулся он от жары. Солнце поднялось уже к зениту. Дмитрий Иванович решил не прятаться в тени верб, как вчера и позавчера, а вернуться домой. Он взял удочку, однако, по старой привычке, закинул еще раз — «на удачу». Легонькая заверть покружила поплавок, поволокла его вправо, по течению, и он стал тонуть. Там он притапливался всегда — крючок цеплялся за дно. Однако, потянув на себя удилище, Дмитрий Иванович почувствовал нечто похожее на живую тяжесть. Наверняка рыба. Не успел Дмитрий Иванович толком додумать, корень это или рыба, как леска резко пошла против течения, и он ощутил сильный удар. Удар прошел по удилищу, по руке, по нему всему, отразился крутыми волнами в сердце. Дмитрий Иванович потянул удилище на себя, но рыба была крупная, тонкий бамбук согнулся в дугу, а леска так и пела от напряжения. Подавляя искус потянуть изо всех сил (крючок, помнилось, небольшой и может не выдержать), начал медленно, кругами вести рыбину к берегу. Наконец она всплыла, погнав в стороны сильные полны. Это был язь. Дмитрий Иванович подтянул его ближе, левой рукой нащупал подсак, осторожно завел его в воду и выловил рыбину. Большой серебристый красноперый язь что было силы трепыхался в подсаке.
Минут десять — пятнадцать после этого поплавок блуждал по плесу, а затем снова медленно, но неуклонно пошел под воду. И снова Дмитрий Иванович вытащил язя. Рыба наконец пошла на его подкормку. Затем он поймал еще одного язя, леща и несколько подлещиков. Кладя в сетку подлещика, он неожиданно обнаружил, что не испытывает той бешеной радости, которая обычно охватывала его при таком улове и клеве. И не только заметил, это было своего рода итоговое наблюдение — ему не очень-то хотелось ловить рыбу все эти дни. Пожалуй, он скорее уверял себя, что это ему очень интересно. А на самом деле страсть к рыбной ловле пригасла. Когда-то он думал, что ей не будет утоления, что он не наловится вовеки. Он мог провести на реке неделю, вернуться в город, а по ночам ему снова страстно мерещилась рыбная ловля. Теперь этой страсти не было.
Но были в сердце иные импульсы, и это он ощущал с волнением и радостью. Мир плыл через него зеленым лугом, прохладной речкой, детским криком под кручей. Как все же хорошо, подумалось ему, жить на свете! Он поднял голову на детский крик и увидел велосипедиста. Тот ехал от села, над самыми кручами — там вилась тропинка, — и казался игрушечным, почти ненастоящим. Быстро крутились педали, и блестящие спицы перемалывали в сияющий порошок солнечные лучи.
Велосипедист был без удочек, спешил, и это почему-то насторожило Дмитрия Ивановича. Он наживлял крючок, а сам все время поглядывал на кручу. А когда велосипедист не поехал на луг, а повернул с тропинки прямо к нему, он испугался по-настоящему. Теперь он узнал, что это почтальон. Он не раз приносил ему письма. Почтальон положил велосипед на траву и поспешил к Марченко. Вытирал с маленького конопатенького лица рукавом пот и, как показалось Дмитрию Ивановичу, не смотрел ему в глаза.
— Простите, — сказал мальчик, и с этим словом что-то оборвалось у Дмитрия Ивановича внутри. — Простите, вам телеграмма.
И подал бланк с наклеенными строчками букв. Строчки запрыгали перед глазами Марченко, и ему пришлось сделать усилие, чтобы взять себя в руки. «Приезжай. Произошло несчастье. Ирина», — прочитал он. Это было так страшно, как, наверное, никогда не было в жизни. Даже на фронте, даже перед операцией по удалению почки, которую он перенес лет шесть назад. Наверное, потому, что опасность там была реальная, отчетливая, а здесь неизвестность. Почему-то подумалось: так страшно ему было, пожалуй, лишь однажды, когда-то давно, когда он подростком бежал вечером через кладбище и провалился в могилу. Провалился мгновенно, не успев даже вскрикнуть…