Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
— Не разбираетесь, так и не фукайте. Вы же ни черта не понимаете.
— А что тут понимать? — сказал один из парней на диво спокойно, не реагируя на оскорбительный тон Андрея в присутствии симпатичной девушки. — Мазня.
— Вам — лишь бы стоял дуб, а на нем вырисованы все желуди, еще бы и воробей сидел и были выписаны все перья хвоста. А тут — настроение, глубокое чувство…
Андрей отстаивал импрессионизм, которого не знал. Он вообще не разбирался в живописи, да и ни в каком другом искусстве.
Дмитрию Ивановичу все это было крайне неприятно, и не только нетактичность, с которой Андрей спорил с незнакомыми людьми, но и то, что сын защищал непонятное ему самому. Конечно, Ренуар есть Ренуар (тут висели две его картины, и одна — раннего Матисса), но ведь Андрей прошел мимо них вместе с отцом, едва скользнув по ним взглядом,
Увидев отца, он покраснел и быстро вышел. А Дмитрий Иванович вернулся к жене и дочке, тяжело раздумывая над тем, что ему надо немедленно искать какие-то отмычки к душе Андрея, искать пути, которыми он мог бы приблизиться к нему. Пути правдивые, честные, ведь только на них может поверить ему сын. Но где те пути? Кто ему их подскажет? Ренуар, Пикассо, Мурашко, Тропинин?
Нет таких картин, нет таких книг, где были бы нарисованы те пути. Каждый из них — хорош по-своему, а свой надо искать самому. Спотыкаться, падать — и искать.
Глава восьмая
В институтский двор можно пройти не только через главный вход, но и по узенькой дорожке через сад от остановки троллейбуса. Борозна по большей части так и ходил. Однако сегодня он не пошел прямо в институт, а свернул в боковую аллею, которая вела к яблоневому саду, оттуда — в уютный уголок за бассейном; там, в тени густых елок, в обеденную пору любили собираться младшие — по возрасту и по званию — научные сотрудники. Под елками стоял стол для пинг-понга, парни и девушки гоняли в свободное время пластмассовый шарик. Пластмассовый шарик прыгал и сегодня, его гоняли Вадим и Евгений, а зрителей было только двое — Юлий и Николай. Борозна поздоровался мимоходом, ему ответил один Вадим, остальные отвернулись, и, как показалось Виктору Васильевичу, демонстративно. Борозна хотел вернуться и спросить, что это означает, однако не вернулся. Что это должно означать — ему казалось, он догадывается. Месть за неосторожные слова, сказанные Неле. В устах бездарностей, завистников, перестраховщиков они обросли другими, домысленными, в которые вкладывался еще один потаенный смысл. Будто бы он хочет выдернуть стул из-под Дмитрия Ивановича, отнять у него лабораторию. Конечно, он надеялся получить собственную лабораторию, но, во-первых, не теперь, а во-вторых, никоим образом не отняв ее у кого-то. С тем, в чем признавался себе, не таился и перед другими; он вообще не знал разлада слова и дела, мысли и сердца, намерений и достижения цели. Он чувствовал свои силы, знал точную меру своих знаний (конечно, сравнивая со знаниями других), весьма полагаясь на свою настойчивость, непреклонность, а также точность и техническую оснащенность эксперимента. Он готовил себя к большой, почти жертвенной работе. Теперь же подумал, что то, что он не скрывал своих взглядов и намерений, приносило черные плоды. Но сейчас он только остановился на мгновение, оглянулся, встретился глазами с Вадимом, поблагодарил его взглядом и отвернулся.
Вадим от этого взгляда съежился, невольно ссутулился. Его пронзил страх. Если бы Борозна узнал о его коварстве, он бы попросту вышвырнул его в окно, не задумываясь. В Борозне угадывалась большая физическая сила, уверенность в себе и нежелание придерживаться каких-либо условностей. Он был непохожим на многих других и не заботился о том, чтобы быть похожим, его просто не занимало, кто и что о нем думает, но он безжалостно растопчет каждого, кто встанет на его пути. В глубине души Вадим завидовал ему, зависть прежде всего и толкнула принять участие в интригах Светланы Кузьминичны (Светлану он тоже не обошел в анонимном письме, намекнул на ее связь с Марченко, сейчас об этом по институту распространялось немало толков), а теперь еще и боялся. Но Борозна ничего не знал. Его волновало другое. Он разыскивал Нелю. Он решил сегодня же, немедленно поговорить с нею, спросить — добиться правды. Ему показалось: он только глянет ей в глаза — и они поймут друг друга. Неля же в последнее время решительно избегала его. Она не отвечала на его телефонные звонки, обходила в коридоре, старалась уйти из лаборатории так, чтобы он не смог встретить ее на улице. Это было непонятно, это было несправедливо, жестоко и обидно. А главное, Борозна чувствовал себя страшно подавленным, он просто не мог жить больше без Нели. Это его настроение раздраженности и тревоги, какого-то страха, густой тоски усиливалось день ото дня, он боролся с ним и ничего не мог поделать. Он понимал, что никто не может осмыслить причины любви, это делается помимо сознания, создаем мы идеал или не создаем его, а сердце щемит. Он, тридцатишестилетний мужчина, ни разу не подумал, за что он любит Нелю. Он чувствовал интуитивно, что не ошибся в своей любви, и, хотя ему не открылся свет ее души, он его ощущал и жил им все это время, даже не видясь с нею. И ему все сильнее хотелось ее видеть, хотелось говорить с нею, он вспоминал ее взгляд, ее разгоревшееся лицо — это было один только раз, тогда, когда он понял, что не безразличен ей, — он понимал, что так продолжаться дальше не может, что он невольно разрушает тот круг, который столько лет и с такой отчаянностью вокруг себя создавал. Сначала Борозна думал, что, может, все переменится. Ведь есть и такая любовь. Когда один день человек ласков, а потом вдруг становится молчаливым, замкнутым, пугается чего-то в себе, пытается найти объяснение тому, что случилось, в одиночку и конечно же не находит, и уединяется еще больше. Но потом он увидел, что это не так, что Неля сознательно, холодно, продуманно избегает его. Он разыскивал ее и преследовал, как мальчишка. Казалось, куда можно спрятаться в одном институте? Но она умудрялась устроить все так, что никогда не оставалась одна — ни в комнате, ни во дворе.
Сегодня Борозна решил не считаться ни с чем. Поэтому с такой решительностью и разыскивал ее в парке.
Не отыскав Нелю ни под яблонями, ни у фонтана, он пошел в институт. Комната, в которой Неля работала, была пуста. Борозна снова спустился с третьего этажа вниз. Он дошел до угла корпуса и неожиданно увидел Нелю. Она стояла по ту сторону калитки с девушкой, угреватой глазастой Зоей, и ела мороженое. Борозна решительно подошел к ним.
— Простите, Зоя, мне нужно поговорить с Нелей, — сказал он, чувствуя наперед, как трудно будет перейти от такой категоричности к искреннему, мягкому разговору, который должен был растопить лед отчуждения и недоверия.
Зоя пожала плечами, — она уже привыкла, что парни уводят в сторону ее подруг, — холодно и, как ей показалось, презрительно, а на самом деле обиженно или даже жалобно посмотрела на Борозну, пошла. Но ее остановила Неля:
— Зоя, не уходи далеко, я сейчас…
Этими словами Неля сразу воздвигла стену между ним и собой. Кроме того, Зоя остановилась, и он чувствовал, что не может на глазах у нее, пусть бы она и не услышала его слов, сказать Неле то, что наболело за эти дни в его сердце. Подавляя раздражение, неожиданно вспыхнувшее в нем, Борозна сказал, покосившись в сторону Зои:
— Может, отпустим ее и запишем разговор на магнитофонную ленту?
— Нет, живой свидетель лучше, — сказала Неля. Было видно, как она превозмогает что-то в себе.
— Неужели… нам нужен свидетель? — вздохнул Борозна. — Зачем?
— Ну… чтобы не причислили меня к вам в соучастники.
В ее глазах светилась неприязнь, почти враждебность, а еще глубже — страх. И — ни одной искорки теплоты или хотя бы воспоминания, — казалось, между ними ничего не было, казалось, они совсем незнакомы.
— Неля, я ничего не понимаю, — пренебрегая ее последними словами, рванулся через тернии в ее глазах Борозна. — Почему ты убегаешь? Что я тебе злого сделал?
— Мне, может, и ничего. Но мы живем не на пиратском корабле, — свела на переносице брови Рыбченко, снова скрывая страх, овладевший ею.
— Слово чести — я ничего не понимаю, — растерялся Борозна. — Может, и правда… Ты скажи… Я не такой уж твердолобый…
— Оставьте, Виктор Васильевич, — бросила она в урну недоеденное мороженое, освобождаясь от страха, который ее охватил. — Я не кончала педагогических вузов, чтобы перевоспитывать взрослых дядей. Да и есть дяди, которых не перевоспитаешь.
Борозну от этих слов обдало холодом. Он невольно смял в кулаке и отпустил бороду, яростно потер переносицу.
— Неля, вы на что-то намекаете… Что-то скрываете от меня. Вы должны сказать все до конца.
— Что-о я от вас скрываю? — сказала она, и это ее «о» прозвучало так удивленно, что на мгновение вернуло его куда-то назад, и он даже вздрогнул. Но только на миг. Потому что дальше Неля как бы загасила что-то в себе — тот наивный порыв, и на ее лоб легла тень. — Мне нечего больше вам сказать. Да и некогда.