Белоэмигранты на военной службе в Китае

Балмасов Сергей

5 декабря. После подсчета желающих уволиться у нас осталось людей меньше штата. Недоставало 18 человек, но Валентин Степанович сказал китайцам, что все есть. Вышел скандал, так как китайцы об этом узнали, а он боялся сказать правду, так как боялся сокращения штата офицеров.

Уже 6 декабря, а ясности нашего положения и когда будут деньги – никакой. Придется, видимо, скоро все бросить и уходить куда глаза глядят. Мы занимаем неотремонтированные казарму и офицерский дом. Окна наполовину заклеены бумагой, и очень холодно. Двери – не прижимаются, и кругом дует. Отапливаемся железными печами, приобретенными за свой счет. Получаем уголь только на варку пищи, а для отопления покупаем сами. Довольствие получаем только 2 цента на человека в день и муку. Продовольствие поэтому берем в долг. В день на человека тратим 12 центов. За все время для солдат получили только плохонькое ватное обмундирование и старые подстилки и одеяла – 170 комплектов на штатное число. Люди не имеют шуб и теплых шапок. Вести занятия на воздухе невозможно, так как на людях – только летние фуражки и нет перчаток. Хорошо, что вовремя, еще на деньги Чжан Цзучана приобрели сапоги с гимнастерками. Это сделали через Люсилина, который их купил по 5 с лишним долларов через Кочелкова, когда можно было достать их здесь по 2 с небольшим доллара. Хлеба дают по 2 фунта на человека, 2 раза – очень жидкий суп с крошкой мяса. Живем и в холоде, и в голоде. Белья у солдат нет, нет полотенец, мыла. Ничего нет. До сих пор все составляют 2 эскадрона. Я уже задолжал 20 долларов. Мы сами, как и в Шандуне, так и здесь, со всем соглашаемся, и это сказывается. Празднование нашего Академического дня и дня Святого Георгия отложено до лучших дней. Кое-кто из наших хочет ехать в Дайрен к Тупану за деньгами, но вряд ли из этого выйдет что-то путное.

8 декабря. Нам сообщили, что мы назначены в конвой маршала и должны будем отправиться в Харбин, хотя у нас нет теплой одежды. Дали аванс, но Валентин Степанович сказал, что из него надо уплатить деньги за гостиницу, где он жил. Очень мило! Стиль чисто шандунский, при том что из казенных денег нам придется оплачивать разных друзей и знакомых Валентина Степановича, которые здесь останавливались. При этом брались деньги просто на поездки к девочкам. И это при теперешней обстановке! До сих пор мы носим не присвоенные нам погоны. Валентину Степановичу жаль расставаться с генеральскими погонами. Было бы слишком в таком виде приезжать в Харбин. Весь наш отряд совершенно неорганизован. Здесь никто ничего не делает. Люди без присмотра. Если так будет и в Харбине – то мы развалимся. Так и едем в Харбин без теплого обмундирования, но об отправлении ничего не известно. Валентин Степанович ничего для этого не сделал и живет за казенные деньги прекрасно, которые бы могли пойти на отряд. Возмутительно. В нашем городке, как и у китайских частей, казармы не отапливаются, и мы живем в холоде. Видел недавно погрузку китайских солдат. У них теплушек нет совершенно. Перевозят войска в не приспособленных для этого железных вагонах, и это при теперешних холодах! Медицинская помощь у них почти отсутствует. Китай есть Китай, и он долго таким будет, и вряд ли скоро его армия станет сколько-нибудь похожей на регулярные армии других стран. В уборных видел много крови – масса китайцев больна геморроем. Эти уборные расположены от казарм шагах в 300–400, а в грязь до них вообще не доберешься, так как плац – глинистый. Вообще, какие-либо удобства у китайцев совершенно отсутствуют. Валентин Степанович ведет дело только в своих интересах. И как только все не развалится? Поистине некуда деваться людям, вот на этом и идет спекуляция. Так было и в Шандуне, так идет дело и теперь, но не далеко мы уйдем при такой постановке. Когда отдали приказ о переводе в Харбин, я настаивал, чтобы солдатам были оставлены хотя бы одеяла, но китайцы требовали их сдать, а Валентин Степанович с этим согласился, не желая им перечить. А с этими паршивыми одеялами все же можно было лучше перенести дорогу без теплого обмундирования. Вот так у нас отстаивается наше дело. Семенов говорил, что все пройдет нормально, и холода мы не почувствуем, так как большую часть пути будем ехать по железной дороге. Он настоял на том, чтобы мы ехали в дырявых вагонах, говоря, что иначе они уйдут и ничего страшного в дороге не случится, «там тепло».

Погрузка происходила 12 декабря. В вагонах были такие щели, которые было невозможно заткнуть. В одном вагоне сверху было снято 2 доски. Другой имел хороший пролом в стене с окно величиной. Появился китайский интендант, требовал сдать одеяла, которыми чины эскадронов пытались затыкать дыры. А Валентин Степанович, пожелав нам счастливого пути, укатил. Я было ничего не хотел отдавать интенданту, но он сказал, что иначе поезд никуда не поедет, и пришлось подчиниться. Если бы казармы с печками к тому времени нами бы не были оставлены, я отказался бы от этой поездки. Везли нас круговым путем через Цицикар. Жалко было смотреть на солдат, гревшихся около маленьких комнатных печурок в дырявых вагонах при сильных морозах, да еще во время движения. Все сплошь кашляли. Кое-где мы при этом долго стояли. Маленькие печи не могли дать нужного тепла, и было здорово холодно. Выяснилось, что до Цицикара железной дороги нет и километров 10 надо или идти пешком, или ехать на автобусе. Денег у 40 человек на это не было, и они решили идти походным порядком. Погода стояла суровая, при морозе в 15 градусов по Цельсию дул сильный ветер. Савранский, хотя у него были на себя деньги, пошел с эскадроном пешком, чем сразу приобрел у меня симпатию. Пришлось по 1 доллару за арбу нанимать подводы, чтобы вывезти наше имущество. Всего их наняли четыре, но нам их так и не дали. Добравшись до Цицикара, я зашел в уборную и, посмотрев в зеркало, ужаснулся, настолько я был грязный. Первый раз в жизни у меня были синие от грязи уши. Этого даже на фронте в Германскую войну не было. Я помылся ледяной водой и привел себя в относительный порядок. Но вид у меня был неважный: в летней фуражке, в шубе с облезлым верблюжьим воротником. Так мы ехали два дня. Люди вели себя хорошо, и было только несколько человек пьяных. Но все были ужасно одеты и очень грязны, так как в последнем путешествии все сильно измазались грязью в загаженных вагонах и около печек. Какая-то русская дама предложила просто так солдатам деньги и папиросы, видя все это. Это оказалась Ольга Николаевна Степанова, жена инженера. Казалось подозрительным, что угощала она, например, именно солдата Кешку, которому Муфель забыл или не смог купить валенки и шапку. Нас здесь временно разместили в казармах, но с движением в Харбин вышло недоразумение, так как полицейские и военные власти не согласовали этот вопрос. Мы решили, пока думалось это дело, сходить в церковь и помолиться Богу. Но тут пришла Ольга Николаевна и предложила угостить нас пивом, но я все же словчился сходить в церковь. В отправке в Харбин огромную помощь нам оказал местный полицейский надзиратель Сергеев, так что мы пригласили его с нами поужинать.

В Харбине наш состав был оцеплен сильной полицейской командой, вооруженной «маузерами». Нам объявили, что надо построиться, и, когда это произошло, сказали, что всех уволят. Вид у нас был гнусный – грязные, с повязанными ушами. Все было весьма убого и жалко. Нам сказали, что до расчета и увольнения нас разместят в гостинице «Азия». По дороге нас сопровождала полиция. Подойдя к гостинице, мы увидели, что для солдат был отведен дощатый сарай-барак толщиной в доску полдюйма, который обогревался одним кипятильником. По стенам его был положен тонкий слой сена с деревянным полом, покрытым циновками. Температура этого помещения была почти одинакова с уличной, и здесь было ужасно грязно. Тут было несколько столов и топчанов, но стекла почти все были разбиты. Дверь еле притворялась, так как все было залито водой и замерзшими помоями. Печей не было. Этим видом я, как и все наши люди, был удручен. Ясно, что ничего путного мы ожидать не могли. Валентина Степановича и тут не было, и <…> все беседы с начальствующими лицами пришлось вести мне. Я был изведен дорогой и всем предшествующим так, что с начальником местной полиции Дзинь разговаривал вызывающе. Он обещал помочь нашему положению. Пришел Валентин Степанович и скоро ушел. Все мы были так ошеломлены этой встречей, что не знали, что делать. Валентин Степанович сообщил, что здесь он везде очень мило принят, и сказал, что специально уговорил китайцев отвести нам помещение рядом с вокзалом, так как для нас это будет удобнее, и что те, кто имеет здесь родственников, могут ехать к ним, а если нет, то пусть живут в этом бараке. Меня это так возмутило, что я наговорил ему много горьких слов по этому поводу. Еще забыл сказать, что в бараке не было уборной, которая находилась в садике у вокзала и была в ужасном состоянии. Я пригласил Иевлева, бок о бок работавшего с нами в Шандуне, посмотреть на нас, но он даже не поздоровался со знакомой ему публикой. Нас по очереди рассчитывали на вокзале, причем у одного из нас здесь была жена с маленьким ребенком и ими занялись в последнюю очередь. Получали жалование те, кто «состоял в штате у китайцев», а прочие вообще ничего не получили. Перед этим зато Дзинь прочел нам речь. Ничего особого не сказал и лишь давал советы, что меня ужасно извело. После раздачи денег нас должны были под конвоем развести по квартирам, у кого здесь были родственники, против чего я протестовал категорически. Это граничило с издевательством, и по этому поводу у меня был острый разговор с помощником пристава 3-го участка Близнюком. Этот хам вообще был настроен против офицеров. Все это было 18 декабря и в 4 часа по полудню стало концом существования нашего «отряда особого назначения» и концом вообще существования русских частей в северном Китае. Печальный и глупый конец всех наших жертв, усилий и лишений. Валентин Степанович не выдержал экзамена и не сумел с честью выйти из положения в Мукдене. Как справедливо говорит пословица, «лучше бараны под предводительством льва, чем наоборот». Секрет поведения Валентина Степановича объясняется тем, что он поверил Дзиню, что тот сделает его советником, что он обещал, когда уже была известна окончательная судьба нашего отряда. Потом были еще мытарства с нашим устройством, но это уже другой рассказ. После расчетов люди некоторое время находились в бараке, но постепенно находили работу и расходились. Было и затруднение в получении паспортов. Это решилось с помощью Беженского Комитета и других организаций, которые собрали нам помимо этого много всякой всячины, и продуктами, и вещами, и деньжонок немного подкинули. Благодаря этому, в праздники люди получили прекрасный стол. Полиция при этом отпускала только хлеб и дрова на отопление. Непонятно, зачем надо было нас всех тащить в Харбин, чтобы здесь распустить. Единственное объяснение, что у китайских властей не хватило мужества взять свои обязательства обратно и уволить всех сразу же. А у нашего начальства не хватило мужества поставить весь вопрос ребром, чтобы нас или оставили в нормальных условиях, или же уволили. Все хватались за соломинку, которая действительно оказалась соломинкой».

Дневник есаула Пастухина

Воспоминания есаула Пастухина, офицера Русской конной бригады в китайской армии, служившего там в 1924–1928 гг., «Бой с красными хун-чен-хуями» («красными пиками»), датированные 9 сентября 1927 г. и написанные в Цинанфу. Хранится этот документ в ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 116. Л. 1–4.

«Золото лучей рассыпалось на востоке. Зазмеились золотые полосы по старой крепкой стене древнего китайского города И-чжао, весело глянула на начавшийся летний день крепостная площадь. Из тесного темного переулка на площадь ряд за рядом выходили и строились конные русские части. Прогромыхал взвод батареи и стал на место. Часть конной русской бригады строилась для дальнейшего похода. Для отдания воинских почестей уходившим русским выстраивались китайские части. В тишине раннего утра слышны редкие отрывистые команды, фырканье лошадей и изредка звон подков о камень. Ждали начальника бригады. Из узкой улицы широким наметом подскакал к старшему начальнику казак. Едет.

Команда. Приветствие. И под оглушительные звуки китайских труб бригада двигается. Пылится дорога, серым налетом пыли покрываются лица людей, лоснятся лошади. Справа и слева необозримой далью зеленеет высокий гаолян. Он так высок, что лошадь с всадником теряется в нем, как в густом лесу. Далеко-далеко по пути следования темнеют массивы гор. Проходим перелески, пересохшие реки, остаются позади желто-глиняные деревни, а конница идет все дальше и дальше. Солнце близится к зениту, жара становится душно-невыносимой. Мысли теряют свою плавную текучесть и претворяются в обрывки, мелькающие лоскутья. Все чаще в голове бьется мысль: «У нас в России жара легче!..»

Наконец привал. Трехчасовой отдых людям и лошадям. Обед. Противник отогнан за границу провинции. Спокойно. Сторожевое охранение, наблюдатели. Люди снимают пропотевшие рубахи, смывают слои пыли с лица, рук. Отдыхают люди и лошади. Но спать нельзя, слишком душно. Тишину изморившегося лагеря прорезает знакомый звук выстрела и особое чвоканье пули о крышу фанзы. «Кой черт еще стреляет!» – раздались сонные уставшие голоса. Это масса хун-чен-хуев собралась на горе, и выстрел был оттуда. Ну, все равно. Странно только то, что приказом Тупана правительственные части и хун-чен-хуи – неразрывные союзники. Об этом ведется вялый разговор.

Конец отдыху. Сигнал. И колонна вновь вытягивается по дороге. Подходим к горам. Дорога вьется в начавшейся еще широкой зеленой лощине. Горы еще не высоки и пологи. Проходим стороной какую-то деревушку на скате горы. Вся гора как мухами облеплена хун-чен-хуями, в белых костюмах, с красными и черными ромбами на груди, с секирами, ножами, саблями, ружьями всех систем и пиками. Завывают отчаянно трубы, раздаются со всех сторон свист и гортанные крики не то команд, не то черт знает чего. Колонна движется. Белые фигуры быстро-быстро спускаются с гор, вот уже мелькают белые отсветы их в зеленой гуще гаоляна, вот у дороги… И выстрелы… Вначале два, три и после – частый огонь. Стреляют по хвосту колонны, стреляют в упор… Колонна со скоростью не менее аллюра, движется вперед. Пули ложатся по всей колонне. Командир сотни докладывает, что хун-чен-хуи стреляют в упор, налетают с пиками, саблями, что сотне невольно приходится идти не с колонной, а веером, что ранен казак, убита лошадь… Что делать? «Приказ – не трогать хун-чен-хуев!» – говорит командир полка и сердито поводит плечами. Подъезжает начальник бригады. «В чем дело?» Генерал со штабом рысью идет в хвост колонны и врезается в кучу хун-чен-хуев. Те, обалделые, смотрят на них. Стрельба прекращается. Через переводчика начальник бригады возмущенно кричит на окруживших его хун-чен-хуев, по какому праву они открыли огонь, ранили человека, убили лошадь… Приказ Тупана – точный и что они должны его знать и знают… В ответ – рев, тыканье пальцами себя в грудь. Крики, что они «бессмертны», пуля их «не берет» и так далее. Полуанархическая масса, фанатики, не признающие никого, кроме своих стариков. И они, вероятно, точно направляются руками Москвы. Но стрельбы нет. Колонна движется. Стеной с обеих сторон идут с боку хун-чен-хуи, и их – несчитаные массы на горах, в гаоляне, ближе, дальше…

Деревня. Остановка. Требование носилок для раненого. В ответ – вновь рев, угрозы, нежелание дать носилки. Несколько серебряных монет выталкивают из толпы нескольких китайцев в мирной одежде. Первая остановка с раненым улажена. Несут его, а кругом та же белая стена, те же угрожающие взгляды, выкрики, то же бряцание оружием… Горы нависают все ближе. В каждой деревне – такая же остановка, те же, большие или меньшие преграды. Солнце близится к краю гор. Тени приближающейся ночи становятся длиннее. Массы хун-чен-хуев увеличиваются. Горы, теснины наполняются их воинственным криком. Точно тучи белых светлячков заполняют все узкое пространство гор и ущелья… Временами начинается стрельба и нудные песни пуль поют над колонной.

А колонна все идет и идет. А горы все ближе. Вот они совсем нависли над идущими, и тесно ущелье, и поднимается оно ввысь… Там, в вышине – деревня, высшая точка. Люди мрачные, озлобленные. Ответить нельзя, и оружие как лишнее. Стрельба учащается. Бьют в упор по хвосту колонны. Пули чмокают по стенам ущелья. Колонна движется. Пока больше нет раненых, нет убитых. Бог хранит!

Деревня. Остановка. Стрельба прекратилась. Голова колонны – в деревне, вся колонна – в узком ущелье, как в яме. Всеми чувствуется приближение развязки. Томительное ожидание. Кругом – белая стена хун-чен-хуев и сопки вокруг, как бы сплошное белое покрывало… Слышим, что дальше не дают нести раненого, требуют отдать оружие… Томительно. Люди нервничают. Скорей бы! Что будет, но скорее!.. Передается по колонне приказание – быть готовыми, как только двинется колонна, при первом выстреле противника – отвечать ему. Вперед, в голову колонны, вызвана спешенная сотня. Мы окружены кольцом. Минуты, как часы… Немного топтаний на месте, и колонна двинулась.