Беломорье
Шрифт:
— Гостюшки, да еще чайку! — забеспокоился старик. — Разве медок не сладок или пряничек черств?
…Выйдя на улицу, Егорка посмотрел назад. У крыльца стоял Сатинин и чему-то улыбался. Посещение незваных гостей на весь день доставило старцу тихую радость. «Принял я их по-честному, по-благородному, с угощением, а вот на опасное дело не пошел и капитал свой уберег от риска. Ну, как тут себя не порадовать?» Проворно убежав в свой дом, Федор Кузьмич стал маленькими глоточками отпивать ароматный чай, в меру подслащивая его медком…
— Что ж теперь делать, Кузьма Степаныч? — прошептал Егорка.
Мошев промолчал. Надежда на Сатинина не оправдалась, а гнуть спину перед другими богачами старик не хотел. Ходить по дворам да просить взаймы было стыдно — все знали, что в архангельском городском банке у Мошева лежат немалые деньги.
Егорка опять робко повторил свой вопрос. Рухнули все надежды, и теперь такая растерянность охватила парня, что скажи ему кто-нибудь: «Прыгай в прорубь — все для тебя кончено!» — он, такой жадный и ненасытный к радостям жизни, не задумываясь, нырнул бы под лед.
Мошев тоже был подавлен случившимся. Его сильно оскорбил отказ Сатинина.
— Опять говорю, — отворачиваясь от зятя, буркнул он, — хочешь, так перебирайся ко мне в дом. Пока я жив, ты сыт будешь. А там, прости,— Федюшкино дело будет. Захочет — оставит, захочет — прогонит…
Егорка не ответил. Он уже не раз обдумывал эту возможность и решил в дом к тестю не переселяться. И за мать было обидно, не хотелось оставлять ее в холодной лачуге.
— А не хочешь, так уж дело твое, — обиделся на молчание зятя Мошев. — Поесть не зайдешь?
Егорке очень хотелось есть, но зятю без жены нехорошо садиться за стол тестя. Будут потом люди говорить: «У себя жрать нечего, так к тестю бегает». И потому, сдержанно поблагодарив старика за все хлопоты, Егорка свернул переулком к себе.
Войдя в избу и не отвечая на вопросы встревоженных жены и матери, он повалился на кровать в чем был и, по привычке, засунул голову под подушку.
Женщины молча переглянулись. Они знали, куда и зачем ходил Егорка, и поняли причину его отчаяния. Вся в слезах, Настя побежала к отцу… Дарья попыталась сесть за вязание сети, но руки у нее не поднимались…
«Нищета из дома не уйдет, — поняла она, — нищета навсегда привязалась и к сыну».
Ночью Егорка проснулся от толчка — Настя во сне прижалась к нему горячим изгибом колена.
— Ишь ты, кошка, ластишься, — шепнул он, разгоняя сон жены. — Настюшенька! Одна ты… одна ты мне радость в жизни!..
Когда Настя вновь задышала в глубоком сне, он долго смотрел на ее лицо. «Бабу взял завидную и с тестем помирился, а вот разжился одной лишь сотней! — думал он, проводя ладонью по влажному лбу жены. — А ведь на сотню едва-едва в третьяки выйдешь! Третьячья доля всем известна, иной батрак у хозяина слаще ест, чем хозяин третьей части невода в промысле… Эх, жить бы так, как дохлый Лукьянов! Век свой просидел дома, себя от холода спасаючи, А четыре шнеки каждый год кормят его досыта!»
Он задумался и вдруг вздрогнул от неожиданной мысли. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Егорка вскочил с кровати, кое-как свернул цигарку, затянулся, затем бросил дымящуюся самокрутку на стол.
И вдруг такой пошел зуд по всему телу, что Егорка до крови стал расчесывать себе грудь, спину, бока. «В баню долго не ходил, что ли? А ведь так просто… Так просто! — дивился он пришедшей мысли. — Как это я раньше не придумал?»
Сунув ноги в валенки, Егорка выбрался за дверь, на помост. Мороз приятно остужал тело. Егорка закрыл глаза, йогом медленно открыл их.
Лучи, месяца пробивались сквозь тонкую пелену серебристых облаков, и потому казалось, что снег светится. Вытянутые в ряды постройки села, где освещенные луной, где сильно затемненные, казались сейчас внушительнее, чем днем. Егорка отыскал глазами двухэтажный лукьяновский дом. Чернеющая громадина как бы придавливала в снег низенькие избы соседей. «Обить бы дом тесом да выкрасить его в голубой цвет! — подумал Егорка, чувствуя, как сильно, до боли, стучит сердце. — И вывеску на угол прибить: «Дом
Егора Богдановича Богданова». Вот когда уважение было бы!»
Мороз уже давно колол иглами кожу, но Егорка не чувствовал этого. Только когда неудержимо залязгали зубы, он вернулся в избу.
— Егорушка, ты чего? — вздрогнув из-за холода и рывком отодвигаясь от него, спросонья пробормотала Настя. — Ты чего такой морозный?
— Спи! спи! — прижимаясь к ней, тихо сказал он. — Спи, авось теперь счастье поймаю.
Авдотья, жена хилого богача Лукьянова, не любила по утрам толкаться в толпе женщин, дожидавшихся у колодца своей очереди, и потому но воду ходила после всех.
Сидя в своей лачуге у окна на восток, Егорка внимательно наблюдал за колодцем. Он успел выкурить едва ли не весь десяток «Тары-бары», когда у колодезного сруба появилась дородная Лукьяниха. Егорка тотчас оделся и направился к колодцу.
— Признаешь ли меня, Авдотьюшка? — тихо проговорил он, приостанавливаясь.
— А ты, Егорушка, как зажил с молодой женой, так уж и забыл меня? Кажись, месяц не видались? — зашептала она, пугливо оглядываясь по сторонам. — Мало тебе передано, что ли? А ведь еще много припасено для тебя!
— Ничего я не забыл. Видишь, кругом люди ходят! — огрызнулся Егорка; бабьи попреки всегда приводили его в бешенство. — Сегодня, как стемнеется, жди в конюшне.
— Ну, ну, ну! Не оммани только, — обрадовалась Лукьяниха. — Я-то уж тебя не забуду!
Мучительно долго тянулось для Егорки время. От нечего делать он весь день проторчал в гостях у тестя и, как только наступили сумерки, пошел к лукьяновской конюшне. Порядком продрогшая Авдотья уже ждала его. Она принесла обычное угощение: горшок с разваренным, еще не совсем остывшим мясом и другой, поменьше, со сливками.