Беломорье
Шрифт:
На колокольне сторож, спутав счет, медленно отбил пятнадцать ударов. Егорка подошел к дому Лукьянова. Окна спальной горницы чуть-чуть светились тускло-зеленым пятном. Там, видимо, спокойно спали. Дрожь снова охватила Егорку, и он чуть не бегом вернулся домой.
С печи послышался надрывный кашель матери:
— Чего, Егорка, не спишь?
— Заботы много, мамка, оттого не спится…
— Днем от Федотовых прибег парень, спрашивал, пойдешь ли сей год в его покруту?
Кровь ударила в голову Егорке! Идти в батраки? Шесть лет пробатрачил он на Федотова, не нора ли теперь с этим кончить?
— Придут опять, так откажи. Тесть денег дал, в третьяки лажусь!
— Ну, — обрадовалась Дарья. — С кем в артель входишь?
— Ходил в Сороку, да человек пока в отъезде. На днях снова пойду.
Суеверно боясь наговорить себе жалкую долю третьяка, Егорка сорвался с места и, не отвечая на взволнованные расспросы матери, обрадованной этой новостью, снова выбежал из избы.
В окнах двухэтажной лукьяновской громадины по-прежнему было темно. «Долго ли тебе, черту, нежиться, — погрозил парень кулаком, — не пора ли гнить!»
Точно в ответ на его мысль в кухне вспыхнул свет и замелькал в окнах. Егорка понял, что Авдотья с лампой
Пошла в спальню. Не почудилось ли парню; что он расслышал тоненький хриплый крик?
«Неужели забирает старика? Хватит ему тухнуть в таком домине. Сам хочу в нем пожить!»
Трудно было Егорке устоять на месте. «Забирает старого черта! Забирает!.. Забирает! — бормотал он. — Может, в эту ночь сдохнет без волокиты!»
Когда окна второго этажа ярко осветились, не отдавая себе отчета, правильно он делает или нет, Егорка знакомой лазейкой пробрался к конюшне, оттуда в сени и неслышно поднялся наверх. Полураздетая Авдотья с заплаканными глазами, раздувала самовар.
— Не надо ль чего, Авдотья Макаровна?
— Ой ты, искушение! — вздрогнула она, пригибаясь от испуга к трубе. — Совсем, Егорушка, ведь совсем разнедужился старик… Одно горе с ним!
Холодея от страха, Егорка вошел в спальню, остро пахнувшую удушливой кислятиной.
— Не поехать ли за дохтуром, Петрович? — спросил он, не осмеливаясь взглянуть в искаженное от боли лицо старика.
— Ой! Ой! Ой! — стонал тот, визгливо вскрикивая. О-о-ой! Все нутро огнем огненным жжет… Ой, лихо! О-о-ой! Не могу! Не могу! Хо-о-осподи!
«Еще дать ему? Надежнее будет! — подумал Егорка. — Муки меньше примет!»
— Можешь ли глотать, хозяин?
— Ой! Лихо, лихо! — твердил старик, глядя непонимающими глазами на парня. — О-ой! Што же это такое?
Егорка вынул из коробочки одну пилюлю. Втиснув ее старику в зубы, стал вливать ему в рот жиденький чай, обливая бороду и грудь. Громко булькая, старик судорожно глотал.
— Пей, пей еще, легче будет! — шептал Егорка. И снова впихнул ему в рот новую пилюлю.
— Запрягу, хозяин, лошадь? Съезжу в Сороку за дохтуром.
Старик закивал головой.
— Езжай, езжай… Вот денег… сколько надо! Бери!..
Его рука потянулась под тюфяк, но, захваченный новым приступом боли, старик заметался на постели. Край рубахи от резких движений сбился на грудь, Егорка увидел острые ребра и точно выдолбленный живот. Забрав туго набитый бумажками, серебром и медью кошелек больного, Егорка спустился в конюшню. Сколько силы чувствовал он, по-хозяйски запрягая откормленного лукъяновского коня в обитые ковром базарные сани. Вспомнив о чем-то, он торопливо поднялся наверх. На теплой лежанке распласталась плачущая Авдотья, вздрагивая от стонов и криков старика. Но только Егорка подошел к ней, она тотчас пододвинулась к самой стенке печи, привычно обхватив его за тлею.
— Старик помрет, так ты головы не теряй, — сказал Егорка, стараясь не глядеть на Авдотью, — не вздумай причитать, а то сразу слетит с языка про себя да про меня! По закону тогда тебя лишат дома и всего добра… Будешь всю жизнь нищенкой мыкаться… Помрет он, так ты на печь забирайся, говори, что сердце обмирает…
— Егорушка! — прижалась к нему Авдотья. — Вот же горюшко какое, что ты на Настюшке женился. Вот бы мы зажили в свою волюшку… щастье како нам бы пало…
— Не помехой и теперь жена будет. Только себя сейчас береги. Смотри, не моги причитать, а то все ведь наружу выложишь. Молчи, рта не разевай. Слышь ты, — грозно шептал он. — Баб найми обмывать, а сама отлеживайся. Да смотри молчи!
— Слышу, Егорушка, слышу, — покорно ответила Лукьяниха и робко потянулась к нему, зная, как не любят он ее нежностей. — Молчать буду, Егорушка, и словечка не вымолвлю.
Развалясь в громадных санях, Егорка тихим шагом поехал в Сороку. Земский фельдшер, безнадежный забулдыга, обрадовавшись случаю гульнуть вдали от начальства, с радостью уселся в ковровые лукьяновские сани. Егорка не забыл захватить на заводе две четверти водки и полагающуюся к выпивке немудреную закуску.
К вечеру Осип Петрович Лукьянов на шестьдесят третьем году от роду в страшных мучениях покинул полную достатка жизнь.
Беспокойные дни потянулись для Егорки. Время казалось бесконечно долгим. Осовевший от пьянства фельдшер, которому Егорка не пожалел в эти дни обильной выпивки, узаконил смерть старика. Авдотья отмалчивалась, несмотря на все расспросы соседок, сделавшихся вдруг сердобольными. Хлопоты по обмыванию тела, обряжение покойника во все новое и еще ненадеванное, трехсуточное неумолчное чтение псалтыря выполнили с большим усердием нанятые старухи, ожидая себе за эти труды обильных наград от богатой землячки,
С той минуты, как Егорка привез из Сороки фельдшера, он ни разу не мог застать Авдотью одну. Все время около нее вертелись доброхоты: старухи, соседки и просто любопытствующие. Обычай раздачи части имущества умершего у многих вызывал особое желание находиться в доме вдовы. Старуха послушно отлеживалась на печи — «болела». Чтобы ускорить свой переезд в дом умершего, Егорка решил попугать Авдотью.
В ночь после похорон вдова позвала ночевать двух соседок, Мокеевну и Пахомовну. Через известный ему одному проход между простенками дома и конюшни Егорка пробрался в сени второго этажа и несколько раз стукнул в запертую дверь.