Беломорье
Шрифт:
— …Вот, значит, давай уговоримся, — начали доходить до него слова Федора Кузьмича, — старых порядков не рушить! Свои выдумки, Егорушка, отбрось и супротив нас, хозяев, не иди!
Сатинин при этих словах многозначительно поднял палец.
— А ты бы, Федор Кузьмич, сперва гостя своего на стул посадил… Не крутиться к вам пришел, чай, не с казаком дело имеете. Не мне перед вами спину гнуть.
Плюнув, в знак презрения к собранию, Егорка распахнул дверь и побежал по лестнице вниз.
— Егор Богданыч, да хосподь с тобой, — раздался вслед встревоженный голос Сатинина, — да
— Егорка! — зычно крикнул Мошев. — Вернись! Не дурить позвали!
Но тому теперь не был страшен и сам тесть. «С капиталом все возьму! Накланяются мне еще не раз, проклятые, — дрожа от обиды, злился он. — Стула мне не нашлось? За свой стол посадить побрезговали?»
Так и не состоялся сговор хозяев с Егоркой. Пришлось им поневоле разойтись, досадуя на Сатинина за придуманный им порядок — вначале заставить Егорку принять все требования, а затем, в знак примирения, посадить его в свою компанию.
Ушли хозяева, но вскоре Федотов, Ружников и Жилин — три самых богатых промышленника селения — вернулись к Сатинину. Долго беседовали они и поручили Сатинину договориться с Егоркой. И невдомек было хозяевам, что хитрый Федор Кузьмич уже получил от Егорки обещание продать ему весь улов.
Одна за другой отправлялись артели богдановцев в далекий путь на традиционную «вешню». Подолгу дымились бани, немало лишних ведер воды принесли поморки, чтобы попарить мурманщиков, отходящих в далекую Колу. Говорили, что «от Колы и до самого ада только три версты». Настюшка, Дарья и Лукьяниха устали от стряпни традиционных пирогов, по одному на каждого покрутчика. Немало водки споили они на хозяйском отвальном обеде. После скромных, но пьяных отвальных в доме каждого покрутчика ватаги трогались на «вешню».
Последний час перед уходом рыбака из родного селения — самый мучительный. Ежегодно кто-нибудь погибал на далеком океане, и потому каждый помор, идя на промысел, по обычаю готовился никогда больше не увидеть семьи, родни, деревни. Словно с обреченным на верную гибель расставались с мурманщиком те, кто оставался дома. Прощаясь, все плакали навзрыд. Жены и матери неистовствовали в таких отчаянных причитаниях, что казались уже осиротелыми. Да и мурманщиков не покидала тревога. «Вернусь ли назад?» — думал каждый из них. Тягостными были минуты расставания, но их почему-то всегда старались продлить…
Наконец, отправляющийся на вешний промысел брал посошок, и вся семья выходила на улицу, где помора ожидала подвода. Из дома все вещи полагалось везти на лошади, хотя сразу же за околицей их перегружали в саночки. Каждый из мурманщиков молил в это время бога, чтобы не встретить нищего, беременной женщины, попа и, что хуже всего, человека, которому вообще не было удачи в жизни. За околицей, погрузив вещи помора на саночки, вновь начинали прощаться и громко причитать, как на похоронах при расставании с покойником.
Наконец, постукивая батожками, волоча за собой тяжелые «кережки» с грузом, один за другим отправлялись «вешняки» на Мурманскую сторону.
После отъезда мурманщиков родственники до трех суток не мели избы,
Трудно передать состояние Егорки в суетливые дни отправки своих артелей. «Господи, да может ли это быть?» — иногда сам себя спрашивал Егорка, слыша все время сладостное для его уха слово «хозеин». Немало раздал Егорка в эти дни затрепанных зелененьких, синеньких и красных кредиток. «Да не сон ли это? — лежа на мягкой перине после сытного обеда, думал он иной раз и успокаивал себя: — Нет, это не сон! Это я, Егорка, своего счастья добился!»
Оживление царило в лукьяновском доме, еще совсем недавно угрюмом и сонном. С каждым днем хорошела Настюшка: ее лицо заметно пополнело, по-женски округлился подбородок, а губы уже привычно складывались в ленивую усмешку всем довольной и сытой женщины.
Старая Дарья по-своему переживала это время. Обычное выражение голодной приниженности теперь заменилось испуганно удивленным. Старухе, больше чем Егорке, новая жизнь казалась сном. Что-то упорно, изо дня в день шептало ей, что для нее, Дарьи, нет на свете долговечного счастья и что скоро, очень скоро минует привольное житье.
Заметно помолодела и Лукьяниха.
Не было сейчас в селе более счастливых людей, чем те, что жили в лукьяновском домине.
Егорка испытывал особую радость, провожая тех, кто отправлялся на Мурман увеличивать его капиталы. С гордостью слушал он приниженные просьбы отъезжающих не оставить их семей. Любо было по-хозяйски давать наставления старым, во много раз более опытным, чем он, рыбакам.
Отправляя на промысел своих добытчиков, Егорка решил ехать к Александру Ивановичу — запродать будущий улов. «Не нашлось у Сатинина места для меня за столом, так не быть моей рыбе в трюме его «Святого Кузьмы». Проводив последнюю партию «вешняков», Егор на разукрашенных позолотой санях отправился в Сороку. Покойный Лукьянов понимал толк в конях. Его лошадь была одной из лучших в уезде. Мелькание придорожного кустарника, свистевший в ушах ветер, встреча с испуганно сторонящимися пешеходами — все это пьянило Егорку не хуже крепкого вина. Из-под копыт коня высоко взметывались брызги отверделого снега, и Егорка, не жалея горла, озорно кричал встречным: «Хе-эй!», по-мальчишески радуясь при виде испуганных людей, шарахающихся с укатанной дороги в рыхлый и глубокий снег.
Больше всего хотелось ему нагнать свою артель, удальцом пролететь сквозь расступившийся строй земляков и по-хозяйски (как это делает Федотов) крикнуть: «С богом, братцы!»
Прошло немного времени, и он догнал своих батраков. Поморы шли веками выработанной походкой, выставив вперед плечи и слегка покачивая головой в такт ходьбе. Позади них поскрипывали саночки с грузом.
— Береги-ись! — еще саженей двадцать не доезжая до них, заорал Егорка.
Торопливо подались богдановцы на край дороги. По привычке стаскивали шапки — проезжал хозяин!