Белоснежка должна умереть
Шрифт:
Боденштайн посмотрел по сторонам. Доступ в холл был перекрыт, но в нем по-прежнему царила сутолока — полицейские и врачи с напряженными, растерянно-испуганными лицами, судмедэксперты в своих белых комбинезонах, мрачно наблюдавшие, как уносят цинковый гроб с телом Сарториуса. Никакие врачи ему не помогли бы. Он так неудачно ударился головой о дверь, что проломил себе черепную коробку.
— Посиди здесь, — сказал Боденштайн, положив Пии руку на плечо, и поднялся. — А я пойду поищу Тобиаса.
Пия кивнула и уставилась на липкую, уже засохшую кровь на своих руках. Потом резко выпрямилась, сделала несколько глубоких вдохов и выдохов. Сердцебиение постепенно утихло, она опять обрела способность ясно мыслить. Ее взгляд упал
Молодая врач присела перед Пией на корточки.
— Может, вам дать чего-нибудь успокоительного? — спросила она с тревогой.
— Нет, спасибо. Я в порядке, — ответила Пия. — Могу я где-нибудь вымыть руки?
— Да-да, конечно. Пойдемте.
Пия пошла за врачом, с трудом передвигая дрожащие ноги. На ходу она осматривалась в поисках Тобиаса Сарториуса, но его нигде не было видно. Куда же он подевался? Как он только выдержал это жуткое зрелище — такую неожиданную и трагическую смерть отца?.. Обычно Пия в критических ситуациях умела абстрагироваться от происходящего и сохранять ясную голову. Но судьба Тобиаса Сарториуса глубоко ее потрясла. Этот парень постепенно потерял все, что только может потерять человек…
— Тоби!.. — с радостным изумлением воскликнула Амели и выпрямилась в постели. Она так много думала о нем в эти ужасные дни и ночи, мысленно говорила с ним, то и дело представляла себе, как они встретятся. Воспоминание о его тепло лучащихся синих глазах помогло ей не свихнуться в этом проклятом подвале. И вот он вдруг стоит перед ней наяву! — Как я рада, что ты пришел навестить меня! Я так много…
Она умолкла, и ее улыбка погасла, когда она заметила выражение глубокой печали на его лице. Он закрыл за собой дверь палаты, неуверенно подошел к ее кровати и остановился у изножья. Вид у него был ужасный — белое как мел лицо, налитые кровью глаза… Амели почувствовала, что произошло что-то страшное.
— Что случилось? — спросила она тихо.
— Мой отец… погиб… — произнес он хриплым полушепотом. — Только что… внизу, в холле… Появился Терлинден… и… они с отцом…
Он замолчал. Его грудь резко вздымалась и опускалась. Он прижал к губам кулак и отчаянно боролся с рыданиями.
— О боже… — Амели в ужасе смотрела на него. — Но… как же… что же произошло?..
Лицо Тобиаса исказила гримаса, губы его тряслись.
— Папа… бросился на эту тварь… — Его голос сорвался на шепот. — И тот… оттолкнул его… прямо на стеклянную дверь…
По его впалым щекам побежали слезы. Амели, отбросив одеяло, протянула к нему руки. Тобиас тяжело упал ничком на край кровати, и она притянула его к себе. Он уткнулся лицом в ее шею, его плечи сотрясали отчаянные, неудержимые рыдания. Амели крепко прижала его к себе. Она вдруг поняла, что, кроме нее, у Тобиаса не было на свете никого, к кому он мог бы пойти со своим горем, и от этой мысли в горле у нее застрял стальной ком.
Тобиас Сарториус бесследно исчез из больницы. Боденштайн послал патрульную машину в Альтенхайн, но дома тот не появлялся. Клаудиус Терлинден уехал с женой домой. Его непосредственной вины в смерти Хартмута Сарториуса не было, это был несчастный случай, роковое стечение обстоятельств с трагическим исходом. Боденштайн посмотрел на часы. Сегодня понедельник, значит, Козима у своей матери. Вечера игры в бридж по понедельникам, эта давнишняя, многолетняя семейная традиция Роткирхов, — надежная гарантия того, что он не столкнется с ней, если по пути в комиссариат заедет домой, чтобы взять еще пару чистых
Подъехав, он с облегчением увидел, что в доме темно. Горела только маленькая лампа в прихожей. Собака бурно приветствовала его радостным визгом. Боденштайн погладил ее и осмотрелся. Все было как обычно, все до боли знакомо, но он знал, что это уже не его дом. Чтобы не расчувствоваться, он сразу же решительно направился наверх в спальню. Включив свет, он испуганно вздрогнул — у окна в кресле сидела Козима. Сердце его тревожно встрепенулось.
— Чего ты тут сидишь в темноте? — спросил он, потому что ничего лучшего ему в голову не пришло.
— Хотела спокойно подумать… — Поморгав на свет лампы, она поднялась и встала за кресло, словно желая защититься от него.
— Мне очень жаль, что я сегодня утром потерял над собой контроль… — проговорил он, помедлив. — Нервы подкачали…
— Ничего. Я сама виновата…
Они несколько секунд молча смотрели друг на друга. Наконец пауза стала неловкой.
— Я, собственно, пришел взять еще пару вещей, — сказал Боденштайн и вышел из спальни.
Как это было возможно, чтобы человек, к которому ты более двадцати пяти лет испытывал лишь теплые чувства, вдруг стал тебе совершенно безразличен? Может быть, это просто самообман, механизм самозащиты? Или всего-навсего доказательство того, что его чувства к Козиме давно уже превратились в обыкновенную привычку? В каждой из многочисленных мелких распрей и ссор последних месяцев отмирала часть этого теплого чувства. Боденштайн удивился той трезвости, с которой он анализировал ситуацию. Открыв встроенный в стену шкаф в прихожей, он несколько секунд задумчиво смотрел на стоявшие в нем чемоданы. Ему не хотелось брать ни один из тех чемоданов, которые вместе с Козимой объехали полсвета. Поэтому он выбрал два покрытых толстым слоем пыли, но совершенно новых жестких чемодана, которые Козима считала слишком громоздкими. Проходя мимо комнаты Софии, он остановился. Несколько минут роли не играют, собрать вещи он еще успеет. Поставив чемоданы на пол, он вошел в комнату, освещенную лишь маленькой прикроватной лампой. София, засунув в рот большой палец, безмятежно спала в окружении своих мишек и зайчиков. Боденштайн посмотрел на свою младшую дочь и тяжело вздохнул. Склонившись над кроваткой, он ласково коснулся пальцами теплой щечки ребенка.
— Прости, маленькая… — прошептал он. — Но даже ради тебя я не могу делать вид, что ничего не произошло…
Это зрелище — как женщина-полицейский стояла на коленях посреди огромной лужи крови — он уже никогда не сможет забыть. Он понял, что отец мертв, еще задолго до того, как прозвучало это самое неумолимое из всех слов. Он стоял, словно окаменев, глухой и бесчувственный, безропотно позволив врачам, санитарам и полицейским оттеснить себя в сторону. В его душе после всех страшных открытий больше не осталось места для эмоций. Он уподобился получившему пробоину кораблю, на котором задраили все переборки, чтобы не дать ему затонуть.
Тобиас вышел из больницы и пошел куда глаза глядят. Никто не пытался его удержать. Он прошел через дубовый лес; холод постепенно прояснил его мысли и чувства. Надя, Йорг, Феликс, папа… Все они покинули его, предали или разочаровали. У него больше не осталось никого, к кому он мог бы пойти. К серому, унылому чувству беспомощности примешалась искра злости. С каждым шагом в нем росла ненависть к людям, которые разрушили, растоптали его жизнь. Ему даже стало трудно дышать от этого чувства, так что он в конце концов остановился. В нем все кричало о мести за то, что сделали с ним и с его родителями. Ему больше нечего было терять, абсолютно нечего! Обрывки каких-то смутных воспоминаний вдруг сложились в определенную, четкую мысль: после смерти отца он был единственным человеком, который знал тайну Клаудиуса Терлиндена и Даниэлы Лаутербах.