Бельский: Опричник
Шрифт:
— Да, рассказывал.
— И, должно быть, не как небыльное, а чтобы знал ты что к чему и не попадал бы впросак. Князь Василий Шуйский — враг твой. Злейший. Это говорю я тебе и как опекун, и как глава Сыска твоего, ибо Бучинские при всем старании не смогут глубоко разобраться в происходящем, не зная нашего прошлого. Шуйский смущал народ не забавы ради, а ради притязания на трон.
— Именно за это его и осудили собором.
— А ты его помиловал, теперь вот позвал под свою руку. Отец твой подобной ошибки не свершил бы ни за что.
— Наверное, ты прав. Но я дал обет править милостиво
— Даже при угрозе твоей жизни?
— Даже. Я — не труслив. К тому же я вполне уверен, что мой народ не пойдет против меня, сына великого государя, кого боялись только неверные бояре и их слуги.
Нет. Не сложился разговор. Богдан приводил неоспоримые факты вражды Шуйских с Даниловичами, рассказывал, как держал в узде Шуйских Грозный, просил, даже умолял Дмитрия Ивановича отменить свою милость, но государь твердо стоял на своем.
— Не отменю. Верю, князь Василий Шуйский станет верным моим слугой в благодарность за мою к нему и братьям его милость. Думаю, что это послужит и для других добрым уроком. Ты, великий оружничий, убедишься в этом сам и осудишь свои заблуждения.
Покинул царские хоромы Богдан в полной уверенности, что данная промашка царя — начало конца. И для него самого в первую очередь, и для тех, кто безоговорочно его поддерживает. Ему же, Бельскому, вполне возможно удастся выкрутиться, может даже, выиграть, но судьба может обернуться не тем боком. Не даром же волхвы так и сказали: все зависит от судьбы.
Князь Василий Шуйский не заставил себя долго ждать. Вернувшись, он на первой же Думе поклялся служить государю верой и правдой, а в невесты себе выбрал княжну Буйносову-Ростовскую, свойственницу Нагих, чем весьма угодил царю Дмитрию, и тот не преминул упрекнуть Бельского:
— Прилюдно клялся. Более того, пожелал породниться со мной. А ты — предрекал.
«Молодо-зелено! — с досадой оценил доверчивость государя опекун. — Станешь кусать локти, да поздно будет!».
Он-то уже знал, что в тот же вечер, как вернулся князь Василий Шуйский, в доме его собралось изрядно недовольных царем. Крамольные речи, можно сказать, не велись, но одна фраза из доноса настораживала: «Огляжусь, верну доверие государя, вот тогда можно будет развернуться…»
Наверняка станет плести тенеты [36] , и попадет в них кто-то из двоих: либо царь Дмитрий, либо он сам.
«А я до времени постою в сторонке. Погляжу издали».
Может, все же ошибочное решение, а надо бы бить в колокола, взять под свое око каждый шаг враждебного царю князя, а все доносы непременно предоставлять государю. Но верх брал не разум, а горькая обида на Дмитрия Иванович, ставшего таким неслухом.
Приближалась зима. Веселий в Кремле подбавилось. Но Марина Мнишек все не ехала, живя в Сандомире, находила все новые и новые предлоги для задержки с выездом. Дмитрий недоумевал, пытался разгадать причину, но безуспешно. Наконец Ян Бучинский подсказал ему:
36
Тенеты— сети.
—
— Но я посылал уже сто тысяч.
— Они ушли на уплату долга королю. Воевода Мнишек занял именно такую сумму у короля на ополчение шляхтичей.
— Но Сигизмунд Третий выделил из своей казны на эту цель четыреста тысяч злотых.
— Верно. Только с пошлин и налогов Сандомирского воеводства, а какие там пошлины и налоги? Воевода задолжал казне как раз четыреста тысяч.
— Мне говорили об этом, но я не поверил. Как так, дать то, чего нет в природе?
— Это — истина. Печальная, но не такая уж страшная. Что для российской казны какие-то сотни тысяч? Капля в море. Не усохнет она, если ты пошлешь своей невесте на дорожные расходы тысяч двести злотых.
Не слишком долго думал Дмитрии Иванович. И в самом деле, казна царская несметна.
— Хорошо. Тебе везти злотые.
Ян Бучинский вернулся в январе с доброй вестью:
— Чуть-чуть спадут морозы, поезд русской царицы тронется в путь. При мне приехал в Сандомир папский нунций Рангони. Он прибудет в Москву с поездом твоей невесты.
Каким образом в окружении князя Василия Шуйского стало известно намерение Папы Римского иметь в Москве своего нунция, Богдан не мог понять. Он даже спросил тайного дьяка, не его ли рук дело, но тот сам толком ничего не знал.
— Возможно, кто-либо из Посольского приказа тайно извещает князя Василия Шуйского? Расправляет плечи князь. Ох, как расправляет.
— Дознаться бы. Впрочем, Бог с ним.
Очень удивился тайный дьяк, но все же согласно кивнул. Не нужно, так — не нужно. Баба с воза, кобыле легче.
Меж тем вскоре и по Москве пополз слух, будто царь ждет посла от Папы Римского, чтобы тот силком заменил в Руси православную веру на католическую. Кто не согласится стать латинянином, тому — смерть. Верилось во все это простолюдинам, потому что говорилось это открыто священнослужителями. Они-то врать не станут. Им врать грешно.
Но не только за стенами Кремля мусолились страшные вести, они проникали и в сам Кремль. Но здесь не ограничивались лишь пересудами меж добрыми друзьями, кого не боялись, что донесет, а начались даже громогласные выступления. Счет им открыл дьяк Тимофей Осипов. Уединившись в своем доме на несколько дней, чтобы говеть и молиться, понимая свой неминучий конец, появился в царских палатах и перед всеми боярами, собравшимися на Думу, возгласил:
— Грех на ваши души, что вы служите врагу нашей веры, рабу греха содомского!
Его моментально схватили, поволокли в пыточную, чтобы выбить признание о сообщниках, но он молчал. Не было на него Малюты Скуратова, да и Богдан увильнул. Ян же Бучинский, не добившись ничего, велел именем царя умертвить дерзкого крамольника. Хотя царь дал обет не проливать крови.
Об этом обете вспомнили стрельцы, узнавшие об умерщвлении дьяка Осипова, и заволновались. Некоторые стали громогласно поносить Дмитрия Ивановича в отступничестве от веры православной, это тут же было государю доложено, и он позвал к себе главу московских стрельцов Григория Микулина. Высказал свое отношение к случившемуся, казалось бы, без гнева: