Бельский: Опричник
Шрифт:
Все более и более терял Дмитрий Иванович уважение бояр, дворян, всей дворни, дьяков и подьячих, но Бельский даже не пытался что-либо изменить, решительно влияя на государя. Он даже не докладывал, что был обязан делать как оружничий, о той враждебности, какая появляется у москвичей, ни слова не молвил о лицемерии боярском, ко всему он относился с полным безразличием. Но вот к нему в дом наведался воевода Петр Басманов с серьезным упреком.
— Ты, великий оружничий, спас жизнь Дмитрия Ивановича, твоими усилиями возведен он на престол, отчего теперь ты позволяешь ему забредать все дальше и дальше в болото? Государь более слушает моих советов, чем твоих. Ты отдаляешься от него, и он это видит.
— Верно ты подметил. Я действительно отдаляюсь. Но моя ли в том вина? Я — оружничий, но кроме меня Дмитрий Иванович заимел у своей руки двух тайных секретарей, Яна и Станислава Бучинских. Выходит, он не доверяет мне, не доверяет Сыску, который создан его отцом. Он заключил какой-то тайный договор с Сигизмундом и Мнишеком, а я, его опекун, не был даже извещен об этом шаге. Разве это допустимо?! Пусть сползает в омут, пусть засасывает его болотная трясина, я постою в сторонке.
— Не тешь свою обиду, Богдан Яковлевич, подумай о державе. Иль Дмитрий Иванович не может управлять державой? Мы с тобой лучше всех знаем, что может, и не нам ли направлять его на верную стезю?
— Еще в Польше при первой встрече я понял, что Дмитрий далеко не мальчишка-несмышленыш, но муж, видящий далеко вперед и умеющий распознавать хитрость и лукавство, но…
— Я знаю, что ты скажешь: его основательно захомутали паписты, а ты предупреждал, убеждал. Но я скажу так: без должной настойчивости. Ты безоглядно веришь слухам о каком-то тайном договоре, но есть ли он? Я тоже верил Годуновым, что Дмитрий Иванович — Члжецаревич. Ты нянчишь свою обиду, иезуитам же это весьма кстати. Мнишеку и иным с ним тоже усладно. Не пора ли нам самим засучить рукава?
— Хорошо. Пойдем вместе. В одиночку я уже отчаялся.
Вошли они в царев дворец без задержки, стража хорошо знала, что вхожи они к царю в любое время, но перед дверью в комнату, где обычно принимал Дмитрий Иванович советников, восседая на малом троне, их остановили.
— Государь беседует.
— С кем?
— Выйдет, сами увидите.
Более получаса вынуждены были сидеть они на лавке, сложивши руки на коленях и сдерживая недовольство, чтобы, когда начнется важная беседа, не спороть горячки. Вот наконец дверь отворилась, и из нее вышел иезуит Черняковский. Холодно кивнув великому оружничему и главному воеводе, важно прошествовал на выход. По его лицу было видно, да и по походке, что он весьма доволен разговором.
Бельский и Петр Басманов вошли в приемную и встали у двери в полупоклоне.
— На разговор к тебе, государь, на серьезный, — объяснил свой приход воевода Басманов. — Решили: вдвоем сподручней и убедительней.
— Коли так считаете, садитесь. Послушаю вас.
— Ты заставляешь ждать верных тебе слуг за дверью, беседуя с врагом православия наедине. Мы бы разве стали помехой? Или нам нельзя знать, о чем ваша беседа? Разве не осудительно это для царя православной Руси?
— Но я пекусь о подданных своих, чтобы они стали настоящими людьми. Иезуиты по моему разрешению построят в Кремле свой храм и при нем откроют училище. Второй шаг — университет. На манер английских, французских, немецких.
— Иль русские сами своей грамоте не обучены? Иль церковно-приходских школ у нас нет? Иль от отца к сыну рудознатство, плавильное дело, оружейное мастерство и иное ремесленничество не передается у нас?
— Не о пытливых и ищущих я говорю, а о спесивых вельможах, о служках и купцах, да и о простолюдинах. Скину с бояр длиннополые их кафтаны, с людишек армяки вонючие, одену в одежды изящные. Бороды тоже велю побрить.
— Неудобна одежда папистов для нашего короткого, но жаркого лета, для нашей длинной холодной зимы. Да и борода от мороза лицо бережет. Муж без бороды, что баба. Недовольство поднимется великое.
— Ничего, свыкнется, слюбится.
Долгая пауза, и заговорил опекун:
— Ты знаешь, государь, что мною сделано много, чтобы занял ты Богом определенный тебе престол. Ты знаешь и то, что воевода Петр Басманов, перейдя на твою сторону по моему совету, в один день изменил соотношение сил твоих и твоего противника. Делали мы это ради сына Ивана Грозного, ради величия Руси, ради блага ее и процветания. Сегодня мы видим, что вновь нужно спасать тебя, государь, да и Русь тоже. Тебя от заблуждений, Русь от иезуитов и шляхетского вероломства.
— В чем мои просчеты? — с явным неудовольствием спросил Дмитрий Иванович.
— Ты — расточителен. Виданное ли дело отливать трон из чистого золота с подвесками из алмазов? Ты устраиваешь ежедневные веселья с музыкой и плясками, не минуя даже постных дней. Ты не носишь бороды, как латынянин. Ты не почиваешь, как делали все венценосцы испокон века, уважая обычаи российские. Ты редко посещаешь Божьи храмы, а когда делаешь это, тебя сопровождают телохранители-паписты.
— А чего ради ты окружил себя иноземцами? — поддержал воевода Богдана. — Виданное ли дело: набрать три сотни немцев, каждого наделив поместьем и кроме того положив по полусотне рублей жалованья. Сотники над ними тоже иноземцы: французишка Мержерет, ливонец Кнутсен, шотландец Вандеман. Русским, выходит, нет доверия?
— По Москве ходят слухи, будто ты, государь, намерен отдать ляхам Смоленск и Россию приневолить в католичество.
— Я знаю это и уже распорядился пресекать. Завтра главные распространители этих слухов предстанут перед судом. Велю и вам быть на том суде, — и к Богдану: — Ты, великий оружничий, и твоя служба не только в заведовании Аптекарского приказа, не только в том, чтобы извещать меня о смутах, но и пресекать их, ты же проявляешь нерадивость. Теперь о прежних твоих наставлениях. На днях я посылаю в Краков великого секретаря и казначея Афанасия Власьева для сватовства. Он повезет грамоту Сигизмунду Третьему и письмо моей матери царицы-инокини Марии-Марфы к самой Марине с благословением родительским. А музыка? А веселье во дворце? Разве это хуже слез? Разве радость осудительна? А борода? В ней грязь и вши.
Помолчал немного, затем начал отвечать на упреки воеводы Басманова. Так же основательно:
— Твои слова — небыльные. Разве я ущемил тебя в чем-либо? Разве я распустил дворцовый стрелецкий полк, хотя он более всех противостоял мне? Разве я снизил стрельцам жалованье, а не повысил его? Разве я не поверстал всех казаков порубежных и детей боярских в достатке землей в тех объемах, какие были утверждены моим отцом?
Вновь пауза, затем уже слово, сразу к двоим обращенное:
— Все буду делать так, как я вижу во благо Руси необходимое. Как я намерен выводить подданных своих в светлое завтра. Не осуждать меня вам следует, а пособлять всеми силами, — и добавил уже более спокойно. — Завтра суд не по злобству моему, а для успокоения Москвы. Побудете на суде, поймете все сами. Пока же ступайте и занимайтесь всяк своим делом.