Бельский: Опричник
Шрифт:
Увы, поздно было кусать локти. Уже подошел день приема государем покаянного посольства.
Еще не венчанный на царство, Дмитрий Иванович принял челобитчиков из Москвы, сидя на троне с рындами по бокам. Точно как отец, Иван Васильевич.
Прием милостивый. Без колебаний принято приглашение на пир.
С одним условием:
— Пусть все, кто прибыл с вами из Москвы, будут на пиру. Без выбора. Но я вправе позвать на него и своих польских слуг.
Челобитчики покорно склонили головы, хотя с явным неодобрением отнеслись к предложенному: как можно соединять бескомпромиссный душевный порыв верных подданных с корыстной наемной службой, которая к тому же оплачивается щедростью искренних сторонников законного наследника российского престола?
Отпуская поклонное посольство, Дмитрий Иванович объявил:
— А боярину Богдану остаться со мной.
Впервые вот так, прямо, сказано слово «боярин» прилюдно.
Значит — не оговорки были и прежде. Но почему только боярин, а не великий боярин? Неужели он, Бельский, не достоин носить этот титул?
Когда они остались одни, Дмитрий начал разговор тоном не подопечного, а самодержца:
— Ты многое сделал, чтобы мне присягнула Москва, но ты совершил ошибку, запретив расправу с Годуновыми. Мне пришлось поправлять ее.
— Это не ошибка моя, государь, но обдуманный шаг ради народного уважения к тебе. Да, насилие радует иных, но ужасает большинство. Я хорошо это знаю по себе. Я и насильничал, и подвергался насилию, и я понял: оно вызывает злобу и отвращение. Вот почему я не хотел крови, о чем писал тебе, государь, свое слово, свой совет опекуна.
— Время опекунства миновало. Я знаю, что делаю, и стану поступать, как посчитаю нужным.
— Воля твоя, государь.
Вот такая размолвка. И на пиру Богдан сидел по левую руку от Дмитрия Ивановича. По правую — Сандомирский воевода Юрий Мнишек.
Глава четырнадцатая
Он был оскорблен до глубины души, поэтому замечал только то, что тешило обиду — Бельский видел, с каким недоумением москвичи, заполнившие улицы, по которым въезжал царский поезд, смотрели на ехавших впереди всей царской процессии ляхов, сразу же за которыми во все дудки дудели польские музыканты бравурные польские мотивчики; а наиболее смелые из москвичей даже ухмылялись в бороды, когда вслед за шляхтичами и музыкантами двигалась карета, запряженная шестеркой цугом, и восседал в ней разодетый, что тебе баба-модница, старый поляк с гордо задранным носом; только когда подъезжал сам государь на великолепном белом аргамаке, толпа склонялась, но не более как поясно — расправа над Марией-царицей и ее сыном Федором, особенно выставление их тел на позор, Москва не одобрила и теперь не падала ниц, а лишь приличия ради кланялась.
А вот ниже она склонилась, когда проезжали бояре, ехавшие в нескольких шагах за государем.
Дмитрий Иванович не видел этого. Он вообще не замечал явной холодности толпы, а ликовал душой, ибо въезжал в Москву победителем.
Большая часть торжественного царского поезда миновала мост через Москву-реку и даже Москворецкие ворота, начала втягиваться на Красную площадь, как вдруг налетел пыльный смерч, невесть откуда взявшийся. Всадники и кони, ослепленные пылью, едва противостояли вихрю и вынуждены были остановиться.
И тут, рядом с Богданом (из-за пыли он не мог разглядеть говорившего) горестно прозвучало:
— Господи! Спаси нас от бед!
А следом, тоже горестно, но более твердо прозвучало еще откровеннее:
— Худое предзнаменование. Для Дмитрия и для Руси!
Крамольные слова, достойные опалы, если даже не казни, но никто не одернул крамольников, не попугал их возможной карой. Это о многом сказало оружничему.
Смерч пронесся стремительно. Отряхивай теперь камзолы камковые и аксамитовые [34] со златом, протирай глаза шелковыми платами и — вперед, следом за царем.
34
Аксамит— бархат.
Лобное место. Церковный клир с образами и крестами. Великий хор затянул молитвенное пение, Дмитрий Иванович спешился, чтобы приложиться к образу Владимирской Божьей Матери, хор запел громче хвалу Господу Богу, а шляхетские музыканты, будто радуясь несказанно происходящему на Лобном месте, ударили в бубны, заиграли на трубах с такой силой, что заглушили молитвенную песню великого хора.
Благочестивые москвичи начали креститься, шепча:
— Господи, прости охальников, ибо не ведают, что творят.
А когда Дмитрий Иванович вошел в соборную Успенскую церковь, и следом за ним ввалились туда даже паписты, его сопровождавшие, многие москвичи посчитали это осквернением храма и, плюясь, начали протискиваться к Фроловским воротам, чтобы не лицезреть кощунства, творимого новым царем, ляхами и иезуитами.
Наблюдавший все это Бельский твердо решил поговорить с царем Дмитрием Ивановичем, хотя тот после пира в Серпухове, на котором определил ему место по левую руку, явно избегал встречи.
«Ничего, послушает, если хочет царствовать».
На его просьбу о времени встречи для серьезного разговора царь откликнулся сразу, да и встретил своего опекуна ласково. Почти как прежде:
— Ты вхож ко мне в любой час. Ты был, есть и останешься моим опекуном и первым советником.
Не понял Богдан хитрости Дмитрия Ивановича, поэтому откровенно высказал ему все, что посчитал нужным. Не ради своей выгоды, а ради доброго царствования законного наследника Русского престола. И о том, чтобы отказался от Марины говорил, чтобы телохранителей имел только из русских дворян, и о почтении к духовенству, особенно к святости храмов, но более настойчиво посоветовал избавиться от ляхов:
— Оплати труд шляхтичей и — вон их из Москвы. Пусть возвращаются к себе в Польшу. Сандомирского воеводу-хитреца — тоже с ними. Непременно отправь иезуитов. Если кто заупрямится — примени силу. До этого же запрети им посещать православные храмы. Иначе народ лишит тебя поддержки и уважения. Советую тебе, кроме всего прочего, поспешить с венчанием на царство. Упускать время не стоит. Время — коварная штука.
Ответ же на все советы опекуна прозвучал обескураживающий. Гордый. Достойный самодержца: