Бельский: Опричник
Шрифт:
На сбор рати и на выход ее к месту сосредоточения — месяц. А вот артели плотников и лесорубов к месту работы уже начали отправляться одна задругой. Пока не многолюдные. Они пополнятся мастеровыми в Осколах и Белгороде. Там же найдутся и сплавщики, хорошо знающие реки.
И вдруг в этот колготной, но все же размеренный ход подготовки к выезду на Северский Донец ворвалась страшная новость, хотя и ожидаемая, все равно много изменяющая, требующая новых срочных действий: глухой ночью в ворота его усадьбы в Белом Городе постучал Афанасий Нагой. Бельский, понявший, что не просто так среди ночи пожаловал нежданный гость, не впустил его в дом и даже не открыл ворота, а вышел к нему
— Дмитрия зарезали. Убийц растерзали. Углич кипит возмущенный. Угличане готовы повторить самосуд над всеми подозреваемыми в соучастии к свершенному злодейству.
— Чего это ты — ко мне? Дорого нам может обойтись твой ночной приход. Спеши к Фроловским воротам и проси разбудить царя.
Афанасий Нагой обиделся.
— Иль сосунок я, ничего не смыслящий? О злодействе ты и завтра мог узнать, это правда. Меня иная нужда вынудила к тебе: Мария отравлена. Скрутило ее, спасу нет. Волосы посыпались. Есть ли у тебя зелье противоядное? Может, успеем спасти?
— Пошли, — решительно позвал Афанасия Бельский и повел его к Конраду.
Тот спросонья не сразу взял в толк, какое нужно противоядие, еще и еще спрашивал Нагого, как проявляется недуг у вдовствующей царицы и, наконец, изрек:
— Отрава не быстрая. Недели две до кончины ее. Ты успеешь доставить ей нужное питье. Оно у меня есть.
Афанасий сыпанул из калиты [31] на стол золотые венгерки и порывисто поблагодарил Конрада:
— Дай Бог тебе многих лет жизни!
31
Калита— кожаная сумка для денег, носилась на ремне у пояса.
Он сам намерился было скакать в Углич, но Богдан воспротивился:
— Слугу верного шли. Денег не жалей, чтоб коней чаще менял. Бог даст, успеет. Сам же в Кремль. О встрече со мной и Конрадом — молчок.
— Само собой.
Воротившись домой, Бельский строго предупредил воротниковых стражников:
— О ночном госте — ни слова. Даже женам. Распустите язык — поедете валить лес в Оскольских лесах для Царева-Борисова, нового города! Ясно?
— Не сомневайся, боярин. Наше дело какое: спим всю ночь, если как и нынче, никто нас не потревожит.
Утром Богдан не раньше обычного приехал в Кремль. Там уже все были на ногах. Дым уже коромыслом. Срочно созывалась Дума, к царю был зван тайный дьяк для совета, кого послать проводить розыск, и это весьма огорчило и насторожило Бельского: его, оружничего, обошли вниманием. Решился поэтому на прямой разговор с Борисом.
— Разве ты забыл, кто оружничий? В чьих руках сыск? Иль чин мой снят с меня?
— Нет. Да и не осмелится царь снять то, что дано его отцом. Ты есть и останешься оружничим, но нынче у тебя столь важный государственный урок, что отрывать тебя на розыск нельзя. Это не моя воля, Богдан, а воля государя нашего, все мы холопы которого. Тем более, что в Угличе дознавать нечего. Несчастный случай. Так мне донесли, и я верю этому. Государь тоже.
Выходит, опоздал он. Годунов опередил его, и теперь в Углич поедут угодные Борису Федоровичу люди и преподнесут такой доклад, какой будет угоден великому боярину.
Доволен ли Богдан этим разговором? Вначале он даже досадовал, что его опередили, что розыск можно провести так, что вина Годунова будет полностью доказана, и царь вынужден будет удалить от себя любимца, если не казнить его, вскоре, однако, он оценил преимущество стороннего наблюдателя. Кто может сказать,
К удовольствию Бельского, события разворачивались далее стремительней, чем он ожидал: уже к обеду начал назревать бунт.
Годунов, однако же, не был бы Годуновым, если бы не предпринял срочно ответных мер. Ему сам дьяк тайный донес, что Москва вот-вот взбунтуется, хотя он и не назвал подстрекателей. Ответил уклончиво:
— Сам по себе слух идет. Жалеют простолюдины Дмитрия Ивановича, вот и выдумывают всякую всячину по своему разумению.
Хотел Борис припугнуть тайного дьяка: «Не дознаешься, кто мутит воду, окончишь жизнь в монастыре!», но прикусил язык. Сказал совсем не то, о чем думал:
— По-моему, никакого бунта не случится. Погалдят-погалдят, на том и угомонятся.
У него возник коварный план всполошить Москву в слезах и горе, а затем милостями своими успокоить ее.
«Выкинут из дурных голов Дмитрия, когда самим станет деваться некуда!»
Царь Федор Иванович, убитый горестной вестью о гибели младшего брата, которого видел наследником, ибо Бог не давал ему сына, а рожденная дочь прожила всего ничего, выехал на богомолье в Лавру Святого Сергия, сам того не желая, развязал руки великому боярину полностью, и тот развернулся во всю свою гнусную мощь: всех, кто соучаствовал в свершении злодейского убийства, щедро наградил. Боярыне Волоховой и сыну ее дал богатые земли, Ботяговского, брошенного угличанами в яму, велел откопать и захоронить честь по чести, жену его и дочерей наградил поместьями и казной, а усмирить Углич послал изрядно стрельцов и детей боярских.
В два дня город, имевший полторы сотни церквей и более трехсот тысяч жителей, был разграблен и опустошен. Около двухсот угличан казнили, остальных сослали в Сибирь, населив ими город Пелым.
Вдовствующую царицу постригли в инокини.
Москва, однако, не утихала, хотя и доходили до нее слухи о расправе над угличанами, это даже повышало возбужденность. Но особенно возмущали москвичей милости Годунова злодеям, свершившим гнусное убийство. Такой наглости они даже представить себе не могли. Ждали лишь возвращения царя-батюшки, чтобы бить ему челом, но если он не отзовется, тогда — бунтовать!
А недруги Годунова ждали еще и первых арестов в Москве, чтобы ради защиты невинных поднять бунт, но Борис словно бы не ведал о всех недовольствах и намерениях, никого не притеснял, и это удивляло многих бояр — они не верили, что Годунов станет спокойно ждать беспорядков. Они ждали, какие меры начнет принимать великий боярин, против которых можно будет поднять голос протеста.
Случилось, однако же, то, чего никто не ожидал: ночью вдруг загорелся колымажный двор, да так дружно, что никто не успел даже глазом моргнуть, как огонь перекинулся на соседние дома. К утру сгорели дотла Арбатская, Никитская, Тверская, Трубы, двор посольский, слободы стрелецкие, все Занеглинье. Сотни москвичей сгорели в огне заживо, тысячи лишились и крова, и всего нажитого.