Белые камелии
Шрифт:
— Да, понимаю, конечно, естественно… — бессвязно говорил Константин, как громом поражённый этим списком, кивая и ещё находясь в шоковом состоянии.
— Вы можете со спокойной душой идти домой — за ним мы присмотрим. Но перед тем пройдёмте, пожалуйста, на регистратуру — нужно будет заполнить на него карточку, — хирург пошёл вперёд, посматривая на Джона; тот, не совсем понимая, что от него требуется, последовал за ним. Далее происходили какие-то формальности, впрочем, недолгие; Константин вскоре освободился и поплёлся домой, хотя туда вовсе не хотелось. Машину Креймера он завёл и пригнал к его дому, а ключ взял к себе, подумав, что, может, потом и заберёт того из больницы на ней. Далее отправился пешком: до его дома оттуда было недалеко. Он всё думал о Чесе, об его слабой улыбке и странных желаниях, об его холодной ладони и нежном, пускай
Это, казалось, было слишком для Джона Константина — так долго, усердно и с некоторым волнением думать о ком-то. Но он сам себя успокаивал, что можно, можно сделать на этот раз исключение, ведь это был не просто «кто-то», а всё-таки его водитель… И Джон позволил себе волноваться… нет, жутко волноваться. Волноваться безумно, как волнуются только самые идиоты. И сейчас был готов хоть на это звание, лишь бы иметь возможность делать то, что желало впервые… его сердце. Он даже удивился: у него есть сердце!.. Впрочем, это всё преувеличенные, метафоричные думы. Они больно смешны для его положения.
Джон не стал размышлять об этом — вообще, философствования с вдаваниями в мелкие, незначительные подробности не в его стиле. Он просто понял для себя, насколько он безобразен. Почему? Да потому что никогда в жизни не обращал должного внимания на этого парнишку! Точнее, в своей прошлой жизни; недавнее событие будто резко разломило его жизнь надвое. И он поскорее забыл свою прошлую часть, полную жёстких ошибок и неправильной расстановки ценностей. Теперь, после случившегося с Чесом, всё довольно неприятно, с хрустом, с болью, но вправилось в свои места. Он, в эти неполные десять минут возни с Креймером, уяснил для себя многое, если не всё, и сейчас, плюясь на свою низменную слабость, взывал (впервые взывал!) к высшим силам, чтобы только у Чеса было всё хорошо. Говорят, послеоперационный период тоже опасен по многим причинам… а вообще, он не верил ни во что, однако чутко прислушивался и всё зачем-то запоминал.
Несмотря на свои роящиеся и впервые паникёрские мысли, Джон знал одно точно: Чес выживет. Ведь он дал обещание…
========== 2 ==========
Все, что неожиданно изменяет нашу жизнь, — не случайность. Оно — в нас самих и ждет лишь внешнего повода для выражения действием.
Александр Грин ©.
Каждый божий день в течение недели Константин, зная, что его не пустят в палату, подходил к ней и, с позволения разжалобившейся медсестры, смотрел на Чеса в окошко из коридора, сквозь жалюзи. Тот в сознание не приходил первые пять дней точно: лежал бездвижно, состояние не ухудшалось, не улучшалось. Потом дело пошло в хорошую сторону, и, как сказали Джону врачи, показатели стали лучше. Он особенно не вникал, какие такие показатели, а лишь слепо верил им и каким-то своим безумным способом проверял состояние Креймера по его лицу: оно было в общем бледно, но Джон распознавал малейшие изменения оттенков и по ним трактовал, когда ему становилось чуть лучше, а когда чуть хуже. Хуже становилось водителю в первые дни; потом дела стали идти в гору. На шестой день та же самая молодая, миленькая медсестра сказала Джону, что пациент ночью и всё утро звал, долго-долго звал его, Константина, пока его давление не подскочило и ему не вкололи успокоительного, ибо слишком нервничать ему было нельзя.
Это мало сказать, что тронуло его… он вообще не ожидал такого от Креймера! Ему всё время казалось, что особенной привязанности и доверительности между ними не было; хоть они и знали друг друга давно, ни один из них не мог сказать точно, что нравится другому и каковы его предпочтения в чём-нибудь. Они просто никогда не были друзьями, и чёрт знает что мешало этому! Может, их тупость? Сейчас он рассудил это так. То была какая-то особенная, ни на что не похожая связь; Джон теперь ненавидел эту особенность, ведь всё между ними получалось всегда не так. А вообще, только подумав об этом, он сразу же бросал эти мысли — их отношения казались сложными, запутанными, в общем, такими, куда соваться лучше не стоило. И Константин не совался не только по этой причине…
Как только Джон узнал о том, что Чес заговорил, хотя ещё в бреду и в бессознательном состоянии, то тот час же стал уговаривать медсестру пустить его к нему —
Наконец Джон с непередаваемой радостью подходил к больнице, к тому чёрному входу, около которого курил в прошлый раз. Там его уже ждала медсестра и, заметив, стала торопливо вести по коридорам и лестницам — палаты находились на третьем этаже. Только теперь она повела его не по главной лестнице, а по пустой служебной — как она верно подметила, все врачи и обслуживающий персонал ушли на обед. И вот они оказались на нужном этаже; девушка отыскала у себя в кармане ключик от палаты и, открыв, сказала, что засечёт десять минут и ровно через это время придёт, без неё никуда не выходить, слишком не шуметь и больному особо не мешать. Джон нетерпеливо кивнул и вихрем забежал в палату; дверь позади него закрылась.
Комната была довольно просторна и светла — всё-таки, это почти что самая лучшая больница в городе. Однако, как бы светло и уютно в ней не было, сколько бы ни было в ней всяких узорных журнальных столиков, мягких диванчиков и приятных глазу картин, палата всё равно останется палатой — несмотря на удобства, здесь всё равно ощущался холод, какая-то мертвенная стабильность, а пищание аппарата словно отбивало свои промежутки времени, как часы. Эти все провода, трубки, капельницы, и всё к Чесу, всё к Чесу!.. Его передёрнуло, и он подошёл ближе к не совсем обычной кровати с изгибами; Креймер лежал обездвижено, лишь его ресницы иногда подрагивали, а грудь неравномерно вздымалась и тяжело опускалась. Какая-то трубка шла ему в одну ноздрю, все руки были в уколах, на голове повязка, везде пластыри, бинты, мелкие синяки; грудь тоже туго зафиксирована, ступня и рука в гипсе. Давление, судя по аппарату, плавное, хорошее, практически в норме. Всё бы хорошо, но Джон не мог смотреть на это, на все его страдания, хотя они давным-давно прошли — больше страдал тот явно в машине, чем здесь и сейчас. А всё-таки… Константину казалось, что, пусть Чес и без сознания, а ему всё же одиноко.
Он пододвинул стул и присел на него, не отрывая взгляда от парнишки; потом осторожно взял его за ладонь правой руки, не сломанной, и тихонько сжал: холодная, но уже не ледяная. Константин позволил себе, пригнувшись ниже, поднести её к лицу и слегка обогреть дыханием и своими тёплыми ладонями — поднимать руку высоко не хотелось, ибо мало ли что он мог отключить или отсоединить? Ладонь теплела и теплела — Джон смог её отогреть. Он слабо улыбнулся, смотря на лицо Чеса, и подумал, как смешон в такой ситуации. Но было яркое чувство, что так и должно быть… должен быть такой никому не известный Джон Константин, так мило согревающий руки своему водителю. Да, его и самого тошнило от такой формулировки, но… но плевать он хотел на это!
Джон смотрел на бледноватую, всю в синяках и ссадинах руку Чеса, на его ослабленное, бескровное, с опавшими щеками лицо, тоже усыпанное ранками и синяками, и понимал, как всё получилось хорошо — он тогда успел. Успел спасти этого ещё не жившего парнишку…
— Джон… — раздалось сдавленное, дрожащее и едва различимое со стороны Чеса. Джон вздрогнул — уже отвык от этого голоса, от того, что его кто-то может звать также непередаваемо по имени — и повернул голову, оторвавшись от ладони, но всё ещё держа её в руках.