Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
Творогов понимал, что в принципе Осмоловский прав в своем возмущении, но попробуй скажи сейчас кто-нибудь Зиночке, что она не поедет, и Зиночка потоками слез затопит всю лабораторию! Да и защитники у нее найдутся сразу же, тот же Корсунский побежит хлопотать за нее. Такие страсти разгорятся, не дай бог! Работать некогда будет. Поэтому подобные конфликты Творогов всегда старался гасить, сглаживать в самом начале, едва только они зарождались.
— Я, кажется, догадываюсь, почему так получилось: ведь это была не наша инициатива. Ремез получила приглашение. Почему бы не поехать, раз приглашают? Я понимаю, вы правы, Дмитрий Иванович, но, может быть, не стоит копья ломать, если так все получилось? Честное слово, больше шума будет, чем толку, себе дороже. А так я поговорю с Зинаидой Павловной, предупрежу ее. Ну, а в следующий раз непременно учтем ваши соображения… А, Дмитрий Иванович? Честное слово, так лучше будет…
— Все равно позвольте мне остаться при своем мнении, — упрямо проговорил Осмоловский.
— Я и не настаиваю на том, чтобы вы его меняли, — сказал Творогов. — И могу повторить еще раз: я вас очень хорошо понимаю, Дмитрий Иванович. Я всегда очень ценил и ценю ваше мнение, вы это знаете. И если как-то так вышло, что с вами вовремя не посоветовались, это чистое недоразумение, никакого умысла здесь не было, поверьте.
Творогов не кривил душой: при всем максимализме Дмитрия Ивановича Осмоловского, при всей его категоричности, непримиримости, пожалуй, не было другого человека в лаборатории, кем бы так дорожил Творогов.
Кажется, ему все-таки удалось успокоить Осмоловского. Теперь, не откладывая, следовало поговорить с Зиночкой Ремез. Но только было Творогов вознамерился проделать эту операцию, как его вызвал к себе директор.
Впрочем, слово «вызвал» здесь менее всего подходило. У директора института, Антона Терентьевича Антонова, или Антея, как сокращенно именовали его между собой сотрудники, была оригинально-демократичная манера приглашать к себе в кабинет. Обычно он не прибегал для этого ни к посредничеству секретарши, ни к помощи телефона. Он сам шел в лабораторию, разговаривал там с сотрудниками, интересовался результатами последних экспериментов, а потом, словно бы между прочим, словно бы извиняясь, говорил заведующему: «Константин Александрович, если у вас есть время, может быть, мы ненадолго уединимся с вами? Где удобнее нам поговорить — может быть, у меня в кабинете?» Он словно бы стеснялся своего директорского положения, словно бы всячески старался подчеркнуть, что он — прежде всего такой же ученый, научный работник, как и все остальные, а уже потом — администратор. Да и во внешнем его облике почти не было ничего директорского, начальнического — сухощавый, невысокого роста, со светлыми, будто выгоревшими на солнце волосами, какие бывают у деревенских ребятишек летом, он в свои пятьдесят с лишним лет выглядел худеньким парнишкой, пытливо и требовательно вглядывавшимся в своего собеседника.
— Так что же за пиратское судно движется в наши воды, а, Константин Александрович? — спросил Антон Терентьевич, едва они оказались вдвоем в его кабинете. — Ко мне тут заглядывал Илья Семенович, он порассказал кое-что. Это действительно что-то серьезное?
— Нет, — сказал Творогов. — Не думаю.
— У меня, в общем-то, тоже такое впечатление. Значит, вы уверены, никаких неожиданностей не будет? Не накидают нам черных шаров?
— Ну, от неожиданностей никто не застрахован, — засмеялся Творогов. — Вы сами это знаете, Антон Терентьевич, не хуже меня. Но мне кажется, все будет нормально.
— Так, так, так… — похлопывая ладонями по подлокотникам кресла, точно выбивая какой-то простенький мотив, проговорил Антон Терентьевич. — А диссертация Боярышникова, говоря между нами…
Он сделал паузу, выжидающе глядя на Творогова, как будто давая ему возможность самому подобрать нужное слово.
— Вы хотите сказать: могла бы быть и посильнее?
— Вот именно. Вы тоже так считаете, Константин Александрович?
Творогов пожал плечами.
— Антон Терентьевич, вы же знаете, за последние три года из моей лаборатории вышло четыре кандидатских и одна докторская. И среди них — вы тоже это знаете — есть очень и очень любопытные работы. Но все работы не могут быть на одном уровне. Одни — сильнее, другие — слабее, это естественно, это живой процесс…
Отчего вдруг так близко принял он к сердцу замечание директора? Отчего обида непроизвольно прорвалась в его голосе? Уж не сам ли с собой он сейчас спорил? Не сам ли себя пытался успокоить?
— Константин Александрович, ну что вы, милый? — укоризненно сказал Антон Терентьевич. — Я же пригласил вас не для того, чтобы вы отчитывались передо мной, и уж тем более не для того, чтобы вы оправдывались…
«Ах, черт, — внутренне поморщился Творогов. — Еще не хватало, чтобы мои слова выглядели так, будто я оправдываюсь…»
— Я же все понимаю. Мне просто хотелось услышать ваше собственное суждение. И потом… Говорят, вы были близко знакомы с этим Синицыным. Я ведь лишь понаслышке знаю его историю. С чего она началась? Чем она кончилась, я как раз знаю, а вот с чего началась? Вы мне не расскажете?
— С чего началась… — задумчиво повторил Творогов. — С чего она началась… Пожалуй, на это не так-то просто ответить… Мне всегда казалось, что история эта началась с мелочей, с ничего не значащих пустяков. Хотя, может быть, я и не прав в том смысле, что, любое пустяковое столкновение между людьми, работающими в одном коллективе, — это уже отражение чего-то более серьезного, только еще скрытого до поры до времени. Да и что значит — пустяк? Как раз если люди начинают не ладить друг с другом по пустякам — это уже самый скверный признак, это уже самое непоправимое… Впрочем, я в этой истории ведь тоже действующее лицо, причем не беспристрастное…
— Ну так что же, пусть вас это не смущает. Быть абсолютно беспристрастным редко кому удается. Да и нужно ли? Тем не менее, насколько я слышал, ваша позиция в этом деле была наиболее объективной…
— Не знаю. Со стороны, как говорится, видней, — сказал Творогов. Однако услышать сейчас эти слова от директора ему было приятно. И он не стал скрывать этого.
Антон Терентьевич по-прежнему смотрел на него пытливым и слегка скептичным взглядом умного, понимающего куда больше, чем могут предположить взрослые, мальчика, и Творогов невольно подумал, что, пожалуй, не позавидуешь студентам, которым приходится под этим пристальным взглядом сдавать зачеты по спецкурсу, читаемому Антоном Терентьевичем в университете.
— История эта, если уж обращаться к самым ее истокам, началась с того, что Федор Тимофеевич — я говорю о Краснопевцеве — взял Синицына к себе в лабораторию. Причем ирония судьбы заключалась в том, что оформление Синицына было связано, я точно помню, с какими-то организационными трудностями — вроде бы ставку не хотели давать лаборатории Краснопевцева, и Краснопевцев ходил в дирекцию, добивался, чтобы ставку все же отдали ему — специально для Синицына, ругался из-за этой ставки. Впрочем, нет, не ругался — г н е в а л с я, — Творогов усмехнулся своим воспоминаниям. — Про него и в институте всегда так говорили: Федор Тимофеевич г н е в а е т с я. Вообще, это был своеобразный человек. Вы ведь знали его?
— Знал, — сказал Антонов. — Федор Тимофеевич, без сомнения, был порядочным человеком, это главное. Ведь в его жизни случалось всякое, разные были времена, но тем не менее он всегда оставался порядочным человеком. Вы согласны со мной?
— Да, — сказал Творогов.
— Можно по-разному оценивать его как ученого, но этого у него не отнимешь. Что же касается его чудачеств, так еще в те времена, когда я сам был студентом, о них уже ходили легенды. Большей частью, конечно, выдумки, студенческий фольклор, но все равно…