Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
— Значит, так: я подъезжаю за тобой сразу после работы, и мы отправляемся в кофейню как раз неподалеку от флагмана советской биологии, от вашего института. Там дают шикарный черный кофе. Устраивает?
— А что — обязательно сегодня? — спросил Творогов. В глубине души он все еще был уверен, что Женька Синицын позвонит ему, и оттого предпочел бы быть сегодня вечером дома. — У тебя действительно важное дело?
— Да, Костик, дело действительно важное и, как говорится, не терпящее отлагательств. А потому, чем быстрее мы встретимся, тем будет лучше. Отечественная наука от этого только выиграет.
— Ну хорошо, — сказал Творогов. — Если наука выиграет, я согласен.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Когда
— Что, Костик, приглядываешься? Идет время, идет, — впрочем, не столько с грустью, сколько с весельем сказал Прохоров. — Давно ли ребятишками с пеналами и книжками… давно ли, Костик, а? Ты не обижаешься, что я тебя по-прежнему Костиком называю? Нет? Ну и чудесненько! А то встречаю я как-то Стручкова — помнишь, он на курс старше учился? — ну и по старой памяти: Павлик да Павлик… А он мне вдруг: «Я вам не Павлик, а Павел Федорович!» Вот как меняются люди!
Пока они ехали, пока входили в кофейню, пока стояли в очереди возле кофеварочной машины, Прохоров продолжал болтать о каких-то пустяках, продолжал шутить и посмеиваться. А Творогов все ломал голову и никак не мог догадаться, что это за важное и такое уж неотложное дело заставило Лешку Прохорова искать сегодня с ним встречи?..
Взяв наконец чашечки кофе, они сели за столик, и Прохоров сказал:
— Слышал, слышал о твоих успехах. Не так давно заходил в издательство, вижу, на столе лежит корректура, фамилия знакомая — Творогов. Ого, думаю, идут наши ребятишки в гору! Вышла книжка-то?
— Вышла. Только что.
— Экземплярчик с автографом за тобой. Смотри, не забудь.
— Не забуду, — сказал Творогов, посмеиваясь в тон Прохорову. — Ну, а ты, я вижу, тоже не терял времени даром. Можно сказать, обскакал всех нас. Кто бы мог подумать, что Лешка Прохоров станет заместителем директора!
— Вашими заботами. Помнишь, как Валечка Тараненко все из меня человека старалась сделать? Увидишь — передавай ей привет. Скажи, что Лешка Прохоров оправдывает доверие общественности. — Он продолжал дурачиться, казалось, совсем забыв о том серьезном деле, ради которого пригласил сюда Творогова. — По глазам твоим вижу: ужасно тебе хочется спросить — и как это тебе удалось, Лешка? Как ты в замы сумел пролезть? И если ты не спрашиваешь об этом впрямую, то лишь из деликатности, которая тебе, Костик, всегда была особенно присуща. Лишь потому не спрашиваешь, что опасаешься меня обидеть столь нетактичным вопросом. А ты не опасайся! Я — человек необидчивый. Хочется — ну и спроси. Спроси, спроси.
— Ну, допустим, я спросил, — смеясь, сказал Творогов.
— А если спросил, так я отвечу. Не могу, понимаешь ли, когда человек на моих глазах изнывает от любознательности.
Удивительное дело — было, вероятно, во внешности, в манере поведения Алексея Степановича Прохорова нечто такое, что заставило даже неопрятную старуху уборщицу, которая до сих пор лишь вяло препиралась с посетителями, вдруг поспешить к столику, за которым устроились Прохоров с Твороговым, и начисто протереть его полированную поверхность. Вот уж чему вовсе не научился за свои сорок с лишним лет Творогов — так этому искусству: производить впечатление. Хотя, если честно признаться, нередко завидовал людям, которые, подобно Прохорову, владели этим искусством.
— Итак, я отвечаю на немой вопрос, мучительно застывший в твоих глазах, Костик. И ты слушай меня внимательно, потому что кое-что тебе еще может когда-нибудь пригодиться. Видишь ли,
— Улавливаю, — сказал Творогов.
Не это ли умение — опережая других, выставить самого себя в смешном виде, как бы пригласить таким образом и товарищей своих посмеяться вместе с ним над самим же собой, не эта ли смесь веселого цинизма и самоиронии делала Лешку Прохорова таким непотопляемым? Человек, который смеется сам над собой, уже не располагает к тому, чтобы над ним насмехались другие. Сколько помнил Творогов Лешку Прохорова, эта защитная реакция была свойственна ему всегда, всегда выручала его, всегда срабатывала безошибочно.
Прохоров посмеивался, помешивал кофе, весело и вместе с тем цепко поглядывал на Творогова.
— А теперь перейдем к существу вопроса, как говаривал профессор Снегиревский за пять минут до окончания лекции. Ты уже понял, вернее, я уже намекнул тебе по телефону, что речь пойдет о Синицыне. Видишь ли, некто — я пока не знаю, кто именно, да это, впрочем, не так уж и важно — некто напел нашему шефу про Женьку Синицына: мол, он и талантливый, и работоспособный, и мыслей-то свежих у него всегда навалом, одним словом, находка для отечественной науки! И у старика, как я подозреваю, начала вызревать идея перетащить Синицына к себе, облагодетельствовать непризнанного гения… Я уже, честно признаюсь, пробовал его отговорить, пробовал осторожно намекнуть на то, что на самом деле представляет из себя Женька. Но где там! У нашего старика тоже характерец не дай бог, он уж если закусит удила, так его не остановишь. Да и я, в общем-то, для него не авторитет в этих вопросах. Вот я и подумал: если бы ты, Костик…
— Что я? — спросил Творогов, насторожившись.
— Если бы ты, ну не специально, конечно, не специально, а так, к слову как-нибудь растолковал бы старику, что за фрукт этот Синицын. Рассказал бы, что уже был один человек, который пытался облагодетельствовать Синицына. Что из этого получилось, ты и сам знаешь.
Прохоров по-прежнему не переставал посмеиваться, говорил и тут же перебивал себя коротким, хмыкающим смешком, как будто речь и правда шла о забавных вещах.
— Интересно… — протянул Творогов. — Интересно. Не очень-то приглядную роль ты мне, я вижу, отводишь.