Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
Таня захлопнула книгу, бросила ее на стол.
— Ох, Решетников, — сказала она, — ты все-таки неисправим. Даже не спросишь, зачем я пришла. По глазам вижу, что изнываешь от любопытства, а не спросишь. Потому что больше всего на свете боишься обнаружить свои истинные чувства. Все скрытничаешь.
— Да нет… — несколько смущенно начал Решетников, но Таня не дала ему договорить.
— Ладно, так и быть, слушай. Сегодня приезжает папа. И я пришла пригласить вашу милость встретить его. Ему это будет приятно, я знаю. По-моему, он всегда любил тебя больше других. В этом отношении дочка пошла в него.
Давно пора бы привыкнуть к этим ее милым фокусам. А он стоит перед ней, как мальчишка, как школьник, потерявший дар речи.
— Только не задирай нос. Обрати внимание — глагол «любить» я ставлю в прошедшем времени.
Он опять промолчал, не нашелся, что ответить.
Так всегда было. Говорила она, а он отвечал ей уже после, запоздало, в уме. Оставшись один, он вел с ней длинные разговоры, спорил, соглашался, острил. Наверно, в такие минуты надо было писать письма. Длинные письма, как писали в прежние времена, в девятнадцатом веке. Правда, один раз он сделал такую попытку — когда они в очередной раз пробовали выяснить свои отношения. Тогда они еще наивно надеялись, что все можно выяснить раз и навсегда.
— Ну как, едем?
— Едем, — сказал Решетников.
На улице падал бесшумный, медленный снег. Горели фонари, и снежинки густо клубились возле них, точно мотыльки, слетающиеся на свет.
— Папа — великий чудак, — говорила Таня, беря Решетникова под руку, — он вечно умудряется отыскать какие-то странные поезда, на которых нормальные люди вроде бы и не ездят. В прошлом году поехал в Москву кружным путем, ехал целые сутки. «А то всю жизнь, — говорит, — смотрю на расписание, вижу «Москва — Бутырская», а что это за Москва — Бутырская, выходит, умру, так и не узнаю…» Ты вот не способен на такие поступки.
— Это почему? — обиженно спросил Решетников.
Таня засмеялась.
— Ага, задело! Ладно, не обижайся, расскажи лучше про свои научные успехи.
— А-а… Какие успехи, — махнул рукой Решетников. — Откровенно говоря, осточертело заниматься не тем, что считаешь важным. Кому это нужно?
Он тут же заметил, что Таня слушает его рассеянно, и замолчал. Напрасно разнылся. Да и некого ему было винить, кроме себя. Когда поступал в аспирантуру к Левандовскому, знал ведь, на что шел. И сам Левандовский предупреждал, говорил, что останется Решетников на распутье. Аспирантура под руководством ученого, который подвергается критике, которого еле терпят, — какая уж тут перспектива! Последние годы Левандовский по-прежнему читал спецкурс в университете, но не было уже у него ни кафедры, ни лаборатории, где бы он мог оставить своего ученика. И все-таки Решетников был упорен, он настоял на своем. Ему казалось: откажись он, выбери другого руководителя — это было бы равносильно предательству. Слишком увлечен он был изучением процессов, происходящих в клетке, с юношеской категоричностью верил, что это — единственное его призвание. А еще он не сомневался, что за те три года, пока будет он учиться в аспирантуре, многое изменится к лучшему, не может не измениться. И все-таки ошибся. Вот уже третий год, как закончил он аспирантуру, третий год, как барахтается в институте, где никому никакого дела нет до его темы, до его интересов и запросов, и только теперь, наконец, кажется, повеяло переменами.
Какие же новости привезет сегодня из Москвы Левандовский? Что он скажет?
Решетников остановил свободное такси, они сели в машину, и, когда машина тронулась, Таня вдруг спросила:
— Скажи, Решетников, у тебя есть любимая женщина?
Она сидела, повернувшись к нему, и лицо ее было совсем рядом. Он усмехнулся, пожал плечами:
— Секрет, военная тайна.
— Ну хорошо, ну, не любимая, а такая, которая просто нравится, есть?
Опять он узнавал прежнюю Таню — если ей что-нибудь нужно было выведать, если что-нибудь было важно и интересно, она шла напролом, не считаясь, а точнее — не допуская мысли, что кому-то это может быть неприятно.
— Нет? Я вижу, что нет. Правда? Скажи, правда? Митя, мне это очень важно!
— Ишь ты, что хочешь знать! — сказал Решетников, стараясь замять этот разговор, свести его к шутке. Он и так-то никогда не был склонен к особой откровенности в подобных вопросах, считал, что есть вещи, о которых не стоит говорить вслух, которые каждый должен угадывать сам, без слов, — а тут еще маячила перед глазами спина шофера. И это присутствие третьего человека, который все слышал, сковывало его, причиняло мучительную неловкость. А Таня словно и не замечала, что в машине, кроме них двоих, есть еще кто-то, посторонний. Она, точно чувствительный приемник, с высокой степенью избирательности улавливала только ту волну, на которую была настроена. Все остальное для нее не имело значения, исчезало. Человек, если он был ей безразличен, неинтересен, не существовал для нее вовсе.
Решетников отлично помнил, как бесцеремонно, почти жестоко обращалась она в свое время с Женькой Трифоновым. Трифонов тогда был влюблен в нее не на шутку. Исповедоваться в своих чувствах он приходил к Решетникову. Почему он избрал именно Решетникова? Правда, они были дружны еще с седьмого класса, учились в одной школе и в университет поступали вместе, но особенно часто стал бывать Трифонов в доме у Решетникова, когда на горизонте появилась Таня. И знал же ведь, догадывался, что Тане не безразличен Решетников, что между ней и Решетниковым уже возникло нечто большее, чем просто дружеские отношения, а вот выбрал все-таки именно его. Или тянуло его к разговорам с Решетниковым, как тянет человека дотронуться до больного места?
Он приходил и рассказывал, что сегодня Таня говорила с ним по телефону приветливее, чем обычно, что она просила его достать книжку, что вчера она разрешила проводить ее до дома. Глаза его светились надеждой. Несмотря на свои двадцать лет, он был робок в отношениях с девушками. Наверно, он надеялся, что Таня рано или поздно оценит его терпение, его покорную готовность выполнить любое ее желание.
В то лето Таня жила на даче вместе с отцом. Тучи уже сгущались тогда вокруг Левандовского, уже раздавались голоса, упрекавшие его в примиренческом отношении к буржуазной науке, но никто еще и не догадывался, насколько серьезна была для него надвигающаяся опасность. Таня только что окончила первый курс филфака, а Решетников и Трифонов у себя на биологическом тоже поднялись на ступеньку вверх — стали третьекурсниками. В начале летних каникул и произошла эта, может быть, не очень значительная, но оставшаяся навсегда в памяти Решетникова история.
Действующие лица были все те же — он, Трифонов, Таня. Решетников уже привык, что Трифонов приходит к нему, чтобы изливать свои горести, но все-таки в таком смятенном, в таком подавленном настроении он видел Трифонова впервые. Оказывается, несколько дней назад Таня сказала ему, что хотела бы посмотреть новый фильм, а билеты достать трудно — зачем ей было нужно обращаться именно к Трифонову, не нашлось, что ли, никого другого или нравилось ей испытывать его преданность, этого Решетников так и не узнал. Трифонов билеты, конечно, достал, дал знать об этом Тане на дачу и с этими двумя билетами целый час прождал Таню в условленный день у входа в кинотеатр. Можно себе представить, что пережил он за этот час! Какой резкий перепад: от надежды — к разочарованию, от уверенности — к отчаянию! В таком состоянии он и явился к Решетникову. «Наверно, с ней что-нибудь случилось, — говорил он. — Не могла же она просто так взять и не прийти, ты как думаешь?» — «Может быть, на поезд опоздала или не сумела выбраться с дачи», — утешал его Решетников, и Трифонов сразу подхватывал: «Ну, конечно, если бы она приехала, она бы обязательно пришла, отчего бы ей не прийти, правда?»
Решетников попробовал перевести разговор на что-нибудь другое, но Трифонов упорно возвращался все к одному и тому же. «Знаешь, — сказал он вдруг, — мне давно уже кажется, что ты нравишься Тане. Ты не замечал?» Решетников неопределенно пожал плечами. «А ты сам-то, ты — как?» — Трифонов испытующе заглядывал ему в глаза. Решетников опять ничего не ответил. Что мог он ответить? Он и сам еще ничего не знал. Еще ей слова о любви не было тогда сказано между ним и Таней — никаких нежностей, самые обычные товарищеские отношения, — но в то же время скажи он сейчас Трифонову «нет», он бы соврал. И даже будь у него желание объяснить все Трифонову, он бы не смог этого сделать. Как объяснить словами то состояние, которое возникало у него каждый раз, когда он видел Таню? Пожалуй, точнее всего было бы сказать, что они с Таней ч у в с т в о в а л и друг друга. В большом ли зале, на собрании комсомольского актива, в маленькой ли тесной комнатенке на вечеринке в складчину у общих знакомых, Решетников мог вдруг поднять глаза и встретиться взглядом с Таней и вдруг испытать такое чувство, словно здесь нет никого, кроме них, ощутить такое торжество п о н и м а н и я, такую мгновенную вспышку радости, что у него перехватывало дыхание. Вот из подобных неуловимых мелочей складывались тогда их отношения с Таней, и потому он так ничего и не ответил Трифонову, только пожал плечами.