Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
— Привет! — сказал Глеб. — Извините, если я ворвался некстати.
— Да что ты, Глебушка! — заволновалась Фаина Григорьевна. — Какой может быть разговор! Проходи, садись.
— Нет, я чувствую, что я некстати, — упрямо повторил Первухин.
Он был заметно пьян. Лицо его осунулось, глаза покраснели, длинные пряди волос небрежно свисали к ушам.
— Брось, Глеб, ломаться, — сказал Новожилов, — тут все свои люди. Садись.
— Правда, Глеб, как замечательно, что ты пришел, — сказала Валя Минько. — Именно сегодня! А еще говорят, что нет телепатии.
— А я, понимаешь, Митя, тебе позвонил. Мне твоя тетушка сказала, что ты здесь. Ну, я и пришел.
— Вот и хорошо, вот и хорошо, — все суетилась возле него Фаина Григорьевна. — Рассказывай, Глеб, что ты, как ты? Мы же почти ничего о тебе не знаем. Разве так можно — скрылся, законспирировался, даже не позвонишь. Кем ты хоть работаешь, где?
— Кем работаю? — сказал Первухин и усмехнулся. — Я работаю заготовителем трупов.
Последние два слова он произнес раздельно, почти по складам, и обвел всех взглядом, словно проверяя произведенный эффект.
— Ну и шутки у тебя… — поморщился Решетников.
— Что, не нравится? А я не шучу. И ты, Минько, на смотри на меня так умоляюще, не надейся, что я пошутил. Я сказал по-русски: я работаю заготовителем трупов. Есть такая должность. Работаю в одном медицинском учреждении, учреждению этому для исследований нужны трупы, ну вот я и езжу по моргам… Ничего себе работенка, правда?
— Ну конечно, Глебушка, — сказала Фаина Григорьевна, — только…
— Что только? Ну что — только?
— Ты же все-таки университет кончил. Мог бы найти работу поинтереснее…
— А зачем?
— Ну как зачем?.. Чтобы получать удовлетворение от работы… Применить свои знания…
— Нет, а я спрашиваю: зачем? Чтобы поддакивать таким подлецам, как Женька Трифонов? Или самому стать вроде него?
— Будто уж других путей нет, — сказал Новожилов.
— А есть? Вот вы тут собрались, празднуете, ликуете оттого, что Левандовский опять в силу входит. А на то, что, когда Левандовский ваш в зените славы, так сказать, был, он всех своим авторитетом давил, против него никто пикнуть не смел, — на это вы глаза закрываете?
— Глеб! — предостерегающе, испуганно воскликнула Фаина Григорьевна.
— Ладно, ладно, не буду трогать вашу святыню. Я только одно хочу сказать: мне надоело. Надоело! Сегодня Левандовский, завтра еще кто-то, сегодня одно, завтра другое, а где истина? У вас у всех ужасно умные лица, вы делаете вид, что всё понимаете, что во всем можете разобраться, а я не могу… И прямо говорю об этом. Но этого-то вы все и не хотите мне простить. Мне и тройку за диплом вкатили только оттого, что я честно…
— Не говори ерунды! — оборвал его Новожилов. — Ты получил тройку за диплом вовсе не потому, что был честен, а потому, что это была никуда не годная работа. И нечего этим кичиться. И нечего прикрывать свою лень высокими словами.
— Ладно, какая разница, — махнул рукой Первухин. — Дайте выпить.
Решетников никогда не любил Первухина, было в этом человеке что-то от юродивого. И бегающие, уходящие от прямого взгляда глаза, и вечно потные, холодные руки, и перхоть на пиджаке — все это создавало ощущение какой-то болезненной нечистоплотности. Но сегодня Решетников за всей этой юродивостью, за всей этой жалкой бравадой видел просто неприкаянного и — вероятнее всего — больного человека. Сегодня, как никогда раньше, ему хотелось, чтобы всем вокруг было хорошо, чтобы никто среди них не чувствовал себя несчастливым и обойденным.
И еще одно странное совпадение занимало сейчас Решетникова: позавчера Левандовский говорил с ним почти о том же, о чем говорил сегодня Первухин. «Знаете, Дмитрий Павлович, — сказал тогда Левандовский, — у меня было достаточно времени, чтобы подумать о своей жизни. И теперь я вижу, что во многом нам надо винить самих себя. Мы были слишком яростны и нетерпеливы в утверждении истины, слишком категоричны, мы были слишком нетерпимы к своим противникам, к тем, кто не соглашался с нами. Мы сами подготовили и вспахали эту почву. Почву, на которой потом с такой легкостью взросли лжеавторитеты и администраторы от науки. В науке нельзя быть нетерпимым, запомните это, Дмитрий Павлович…»
Глеб выпил рюмку вина, по-прежнему стоя.
— Прощайте, — сказал он. — Не смею больше надоедать вам.
— Куда же ты, Глеб? — засуетилась опять Фаина Григорьевна. — Посидел бы еще, чаю бы выпили.
— Нет, — сказал Первухин многозначительно. — Я привык внезапно возникать и исчезать так же внезапно. Прощайте.
Он быстро повернулся и вышел из комнаты. Хлопнула дверь.
— Принюхайтесь! — скомандовал Лейбович. — Быстро принюхайтесь!
— Что такое? — всполошилась Фаина Григорьевна. — Что-нибудь горит на кухне?
— Да нет же, — сказал Лейбович. — Неужели вы не чувствуете? Пахнет серой. Захудалой серой третьего сорта.
Вот что неоценимо в Лейбовиче — так это умение пошутить в нужную минуту. Сострил — и сразу стало исчезать, развеиваться тягостное чувство, тот неприятный осадок, который остался после ухода Первухина. Только Фаина Григорьевна вздохнула и сказала с грустью:
— Жалко парня. Есть люди, призванные напоминать нам, что мир пока не так гармоничен, как хотелось бы… Глеб принадлежит к их числу.
— Не надо было отпускать его, — сказала Валя Минько. — Куда же он пойдет сейчас?..
— Ребята, хотите еще один сюрприз? — спросил Андрей Новожилов. И, не дожидаясь ответа, щелкнул переключателем телевизора.
В следующую минуту в комнате зазвучал голос, чья медлительно-тягучая интонация была так хорошо знакома Решетникову:
— …нам представляется, что наибольшего внимания заслуживает… работа ученика девятого «б» класса… — а затем на маленьком экране телевизора всплыло лицо Евгения Трифонова.