Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
Волнение перед первым экзаменом, торжественное, праздничное состояние, нервную дрожь — все это я не буду описывать, все это ты сама знаешь.
Сочинение я писал на свободную тему: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» — до сих пор вижу, как выводит Лидия Андреевна, преподавательница литературы, эти слова на доске.
Сдал сочинение, вроде бы немного успокоился, а на другой день меня в школу вызывают. Прихожу — в пустом классе одна Лидия Андреевна. «Вот что, Женя, — говорит она мне, — приключилась маленькая неприятность. Я в вашем сочинении одну страницу случайно чернилами залила. Прошу вас теперь четыре странички переписать заново, аккуратно только, чтобы все совпало». И подает мне мое
Сел я, стал переписывать. Лидия Андреевна все волнуется — те ли чернила, не заметна ли разница? — беспокойная она была, суетливая. И на уроках всегда суетилась. А потом встала за моей спиной и вдруг говорит: «У вас тут, Женя, в одном месте запятая не поставлена, вы лучше поставьте, а то могут придраться». У меня даже перо в руке замерло. Нечестно же это! Я и списывать-то в жизни никогда не вписывал, а тут… Обманывать же она предлагает!
Знал я, про какую запятую она мне говорит, я еще на экзамене, когда сочинение писал, все колебался — ставить ее или нет. Правила вроде и так и так разрешают.
И теперь — сижу и не знаю, что делать. Неловко мне перед учительницей — и за себя и за нее совестно. «Лидия Андреевна, — говорю, — пусть лучше так останется». Еле выдавил из себя эти слова. Глаз на нее не поднял. «Да что вы, Женя, выдумываете! — отвечает она. И вижу: огорчилась, расстроилась. — Там же, в этих комиссиях, такие формалисты сидят! Хорошо будет, если из-за одной запятой вы без медали останетесь? Справедливо? И школа медалиста лишится! Нет, уж лучше перестраховаться. И минуты не сомневайтесь, ставьте! Неужели вы думаете, я вас на нечестный поступок толкать бы стала?»
Мне и правда совестно уже перед ней стало — как будто я нарочно своей порядочностью козыряю, а ее в нечестности уличить хочу. Она-то потом как в глаза мне глядеть будет, если я откажусь? Сможет ли она простить себе, что ученик ее ей такой урок преподал? Я, мол, Лидия Андреевна, чистеньким остался, а вы?..
Поставил я эту запятую. Не хотелось мне этого делать, чувствовал, что против своей совести иду, еле переломил себя, а все-таки послушался Лидию Андреевну, поставил.
Вот и суди теперь, если хочешь, меня за малодушие мое, за слабость, только мне кажется, я малодушие это стократно оплатил — столько изводил я себя, столько терзался. Запятая эта того не стоила.
Знаешь, Таня, — вот написал твое имя и остановился, каждый раз оно звучит для меня, словно я слышу его впервые. Знаешь, Таня, последнее время я часто задумываюсь об одном распространенном человеческом заблуждении. Человеку кажется, что он независим от своих поступков. Человек видит только прямую связь — между характером и поступком, между побуждением и поступком — и вовсе не учитывает или почти не учитывает связь обратную: между поступком и характером. Нам кажется порой, что мы вольны совершать поступки по своему усмотрению: сегодня я могу совершить плохой поступок, а завтра — хороший, сегодня я был нечестен, завтра — пожелаю — и стану честным, сегодня я сотворил зло, а завтра — добро, все зависит от моего желания, от моего настроения, от убеждения, наконец. А то, что сами наши убеждения меняются под влиянием наших поступков, что характер становится иным — этого мы не замечаем или предпочитаем не замечать.
Как ясно мне все теперь — задним-то числом! Впрочем, теоретизировать на бумаге всегда просто, в жизни все сложнее.
Ну что же, продолжу дальше мою историю — и с т о р и ю п о с л у ш н о г о м а л ь ч и к а. Я уже приближаюсь к главному, к тому, ради чего я принялся за это письмо.
Наверно, не стоит говорить, что в университете я тоже был среди отличников — дисциплинированный, примерный студент, ты это знаешь, мы уже были знакомы с тобой. Иногда я думаю, что в моем лице армия потеряла идеального солдата: дисциплинированность, умение повиноваться, не нарушать правил, умение выполнять требования начальства — все это давалось мне без особого труда, было моей привычкой, моей натурой. Я не опаздывал на занятия, не пропускал лекций, исправно вел конспекты, вовремя сдавал зачеты — меня ставили в пример. И я постоянно убеждался, насколько проще, спокойнее, а главное — достойнее моя жизнь, чем жизнь тех, кто хитрил выгадывал, кого таскали за опоздания в деканат, ругали за нарушения дисциплины на комсомольских собраниях, кого уличали в пользовании шпаргалками на зачетах…
Я не числился в активистах, я никогда не обладал организаторскими способностями, не тянулся к общественным постам, я предпочитал побольше времени проводить в читальном зале, но все-таки я уже был на виду у факультетского начальства…
…Не знаю, насколько мне это удалось, но я стараюсь, чтобы ты представила, что за человек я был к тому моменту, когда началась заключительная глава моей истории…
Видишь, я ничего не скрываю от тебя, я даже как будто нарочно рассказываю тебе о таких вещах, которые выставляют меня в не очень-то привлекательном виде. Я пишу и сам удивляюсь, как легко мне, оказывается, быть откровенным с тобой.
Сейчас уже поздно, я остался в институте и пишу это письмо весь вечер. Весь вечер мы вдвоем — я и ты. Но теперь я прощаюсь с тобой, я чувствую, что уже не в силах сегодня продолжить свою исповедь. Я и сам не ожидал, что она окажется столь длинной. Если бы раньше мне сказал кто-нибудь, что я способен написать такое письмо, я бы не поверил. И все же, я надеюсь, ты не станешь сердиться — ведь я говорю с тобой так откровенно в первый и, наверно, в последний раз…»
ГЛАВА 7
Вечером Решетников задержался в лаборатории. Он теперь все реже провожал Риту после работы домой, все чаще оставался по вечерам, ставил опыты, дня ему не хватало — все бился над той же загадкой, что и на Дальнем Востоке. Только теперь он работал на мышцах лягушки. Результаты по-прежнему дразнили своей неопределенностью — краситель то обнаруживался в протоплазме, то не проникал в клетку вовсе. Решетников просматривал литературу — результаты, которые приводились в статьях зарубежных авторов, были противоречивы. Все чаще он наталкивался на работы, стремящиеся доказать активную роль клеточной мембраны, опровергающие выводы Левандовского. Он дотошно изучал методику этих опытов, выискивал их уязвимые места, готовился повторить опыты сам, проверить.
Решетников всегда особенно любил эти вечерние часы в институте. Тишина, можно сосредоточиться, подумать, никто не отвлекает тебя разговорами. Щелкают, включаясь, холодильники, журчит вода в аквариуме — все сейчас кажется таинственным, необычным, все располагает к неспешной, обстоятельной работе.
Сегодня первый день, как начали утихать страсти, бушевавшие в лаборатории. Вчера райкомовская комиссия закончила проверку, вчера же стали известны ее выводы. Все волновался, беспокоился Решетников: вдруг пришлет райком некомпетентных, случайных людей — что им объяснишь, как они будут судить?.. Только напрасными оказались его опасения: ученый-медик, физик, кандидат наук — биолог входили в состав комиссии. Когда, шутя, рассказал Решетников о своих неоправдавшихся опасениях инструктору райкома, тот засмеялся: «У вас устарелые представления о методах партийной работы. Современный стиль. Так сказать, веление времени».