Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
— Интересно! — сказал Решетников.
Спирали звездных туманностей клубились на бумажном листе, бушевали космические ветры, взрывались астероиды, и сквозь этот хаос летел крошечный красный снаряд-кораблик.
— А вы мне теперь будете рассказывать разные истории? — спросил Сережа и поднял на Решетникова большие серые глаза.
— Какие же истории?
— Фантастические. Я всякую фантастику люблю.
— Теперь он тебя замучает, — сказала Рита. Она уже успела сменить халатик на платье, и волосы у нее были
— Сережа — он весь в меня. Я, знаешь, в школе как получу новый учебник, так весь его, вперед на год, обязательно прочту еще до того, как пойду в свой класс… И Сережка так же. Он у меня уже за пятый класс задачки решает. А ты, Сережа, не слушай, когда тебя хвалят. Лучше пойди поставь чайник. Будем поить дядю Митю чаем.
Сережкино лицо сразу приняло озабоченное, хозяйское выражение, он сначала открыл шкаф, деловито заглянул в сахарницу, потом взял чайник и направился к двери. Едва дверь за ним закрылась, как Решетников обнял Риту за плечи, прижался щекой к ее щеке.
— У, колючий… — услышал он ее ласковый шепот.
— Ты не сердишься, что я пришел?
Они целовались поспешно и нетерпеливо, и Рита шептала:
— Не надо, Митя, не надо, сейчас Сережка войдет… — И сама опять тянулась к нему.
Когда вернулся Сережа, она уже успела поправить слегка растрепавшиеся волосы и Решетников уже стоял на почтительном расстоянии от нее, но то ли по лицам их, то ли по смущенному молчанию угадал мальчишка, что без него что-то произошло между ними. Почувствовал, что не зря отсылали его на кухню, и страдал теперь от этого неожиданного обмана, от этого маленького предательства.
Решетников, тронутый этой детской растерянностью, этой мальчишеской чуткостью, притянул Сережку к себе, полушутливо, боясь обидеть его излишней нежностью, потрепал по голове. И мальчик вдруг приник к нему, прижался, словно только и ждал этого мгновения, этой ласки, но тут же, застыдившись, видно, своего порыва, отстранился и сказал:
— Дядя Митя, а когда вы в школе учились, вас дразнили как-нибудь?
— Конечно, — сказал Решетников. — Решетом звали. А тебя что, дразнят?
— Нет, — ответил Сережа, но по глазам Решетников видел: неправду сказал, не хочет признаваться.
Странно, но еще до того, как увидел он Сережку, он уже испытывал привязанность к этому мальчишке. И Рита как будто становилась ему ближе, роднее оттого, что у нее был сын. И представить он уже не мог ее без Сережки. Ему нравилось смотреть на ее лицо, когда освещалось оно материнской лаской и гордостью. А может быть, оттого так внезапно потянуло его к этому мальчишке, что просыпалось в нем нерастраченное чувство отцовства, что пора уже было иметь ему своего сына, своего маленького Решетникова. Или сказывалось, давало о себе знать собственное горькое военное детство, и чувствовал он в Сережке родственную душу,
За чаем Решетников принялся было рассказывать о Новожилове, и Рита сразу ужаснулась:
— Надо же, какой кляузник! Между прочим, у меня чутье на людей, он мне сразу показался ужасно несимпатичным.
А Решетников неожиданно для себя вдруг стал защищать Андрея:
— Да нет, он не кляузник. Он ведь и верно убежден, что так для лаборатории будет лучше. Он искренний человек.
Первый раз он вдруг подумал: каково же сейчас самому Новожилову вот так, зная, что он обрекает себя на разрыв с друзьями, решиться идти одному против всех? Легко ли? Просто ли?
— И все равно это непорядочно, — сказала Рита. — Сразу строчить письма, жаловаться…
— Не знаю… — сказал Решетников. — Я вот о чем сейчас думаю. Мы осуждаем его за то, что он написал письмо в райком, мы говорим: «непорядочно», мы все сразу ополчились против него… А существо дела — прав он или не прав? — уже отступает на второй план. Важно, что поступать так у н а с не принято. Непорядочно. Неблагородно. Выражать недовольство где-нибудь в коридоре, на лестничной площадке — это пожалуйста, это сколько угодно, а написать письмо в райком — стоп! Непорядочно!
— Ты что же, уже изменил свое мнение? — спросила Рита. — Быстро.
— Нет, просто мне кажется, что когда обе стороны ожесточаются, это не приводит ни к чему хорошему.
— Кляузник, кляузник твой Новожилов, — повторила Рита. — Ты бы ведь не стал писать писем, правда?
— Черт его знает, — сказал Решетников. — Наверно, нет.
Он помолчал.
— А ведь писал однажды, писал, пытался защитить Левандовского. Два дня ходил, как в тумане, как в горячке, все сочинял это письмо.
— Ну, то совсем другое дело, — сказала Рита. — Ради Левандовского и я бы пошла и в огонь и в воду. Несопоставимые это вещи.
— Да, наверно, несопоставимые, — согласился Решетников.
— А ваш Новожилов, между прочим, не только кляузник, он еще и грубиян и зазнайка. Он знаешь на днях что мне сказал? Женщина, говорит, хороший научный работник — это исключение из правил. У женщин, мол, слишком много своих женских забот, чтобы они могли серьезно заниматься наукой. Ну ничего, я ему ответила!
— Это он решил порисоваться перед тобой, — сказал Решетников, смеясь. — Просто у него такая манера ухаживать за женщинами.
— Ну да, ну да, вместо комплиментов говорить им гадости, есть такой сорт мужчин… Сережка! — вдруг спохватилась она. — А ты что навострил уши? Почему еще не в кровати? Ну-ка, марш в постель, живо!
— Ой, мама, я хочу еще послушать…
— Никаких «послушать»! Завтра тебя не поднять будет. Ну-ка, без разговоров!
Она зажгла маленькую лампу на столике возле подоконника, накинула на нее платок.