Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь
Шрифт:
— А это действительно очень важно? — осторожно спросила Таня.
Кто-то уже задавал ему однажды похожий вопрос. Ах да, тетя Наташа… Решетников улыбнулся.
— Еще бы! — сказал он. — Клетка живет, пока в ней поддерживается определенное соотношение воды, солей, органических веществ. Если это соотношение нарушено, клетка гибнет. Так что, если хочешь, это вопрос жизни и смерти.
— Вот теперь ты заговорил более понятно, — сказала Таня. — Как живой человек, в котором поддерживается нормальное соотношение воды, солей и органических веществ. Это уже интересно.
— Знаешь, в чем отличие ученого, специалиста от обыкновенного человека? — сказал Решетников. — В том, что обыкновенному человеку становится скучно тогда, когда ученому интересно, а когда обыкновенному человеку интересно, ученому скучно.
— Ладно, ученый человек, продолжай, я слушаю. Мне только вот что еще неясно. Ты говоришь: отец доказал, опыты были удачны. Так почему же тогда нужно еще годы заниматься тем же? Зачем?
— Э, Таня, все не так просто, как ты думаешь. Как бы тебе объяснить попроще?.. Теория — это ведь обобщение, картина в целом. И только тогда, когда мы покажем, что она применима ко всем частным случаям, или — если не применима — найдем объяснение, почему не применима, — только тогда мы будем считать ее доказанной. А частный случай — это опыт. Надо провести сотни, может быть, даже тысячи опытов. Вот возьми те же красители, с которыми работал Василий Игнатьевич. Мы меняем краситель, ждем того же результата, а картина вдруг тоже меняется. В чем дело? Почему? Вот и поломай голову. А сахара, а аминокислоты, а ионы — как они поведут себя? Все нужно понять, все нужно проверить.
— Вы терпеливые люди, — сказала Таня. — Как садовники.
— Скорее, как скупые рыцари, — отозвался Решетников. — Наша страсть — накопление. Мы копим факты, наблюдения, результаты. Без этого нет биологии.
— Я бы, наверно, не смогла так, — сказала Таня. — Ненавижу копить.
— Вот так мы и живем. Конечно, то, о чем я тебе рассказал, только одна из проблем, которыми занимается наша лаборатория. У Василия Игнатьевича идей было — дай бог! Но мне кажется, что эта его теория, эта его работа была ему особенно дорога. Может быть, он уже чувствовал, что это последняя его работа, а может быть — и это даже вернее, — все дело в том, что эти его опыты и первый их успех пришлись как раз на самое тяжелое время в его жизни. Этот успех вернул ему уверенность в себе. И потому он дорожил им.
— Я понимаю, — сказала Таня. Она закурила сигарету и тут же отложила ее на край пепельницы. От сигареты сиротливо вился тонкий дымок. Таня следила за ним, лицо ее погрустнело. Пыталась ли она вспомнить отца в те дни, о которых говорил Решетников, грустила ли, что так поздно проснулся у нее интерес к его работе? Когда-то давно она сказала Решетникову: «У нас с папкой вполне современные отношения. Он не вмешивается в мои дела, я — в его». Жалела ли она теперь об этом?
Таня вздохнула:
— Все это научные проблемы, мне о них трудно судить… А вот знаешь, в чем я все время пытаюсь разобраться? Как та-то история могла произойти, когда отца кафедры и лаборатории лишили, когда в чем только его не обвинили, каких только собак не навешали?.. Вернее — к а к она могла произойти, я понимаю: время такое было, монополия в науке и все такое прочее… Но вот л ю д е й я понять не могу. Да что же это за люди такие окружали отца? Из каких побуждений они-то действовали? Знали же они, не могли не знать, что отец — благородный человек, честный, науке всю жизнь был предан — так откуда же эта страсть изобличать, бичевать, клеймить?.. Мне говорят, бессмысленно ворошить прошлое, а почему бессмысленно, если я п о н я т ь хочу? Я тебя, Митя, для того и позвала, чтобы о б э т о м поговорить. Скажи, ты читал эту штуку?..
Она вынула из ящика стола и теперь держала перед ним старый, изрядно потрепанный номер «Вестника». Решетников хорошо знал этот номер — там была опубликована стенограмма обсуждения работ Левандовского.
— Я не только читал, — усмехнувшись, сказал он. — Я слышал. Я б ы л на этом обсуждении.
— Ну, а я только недавно прочла. Я читала и чуть не плакала. Тут одно место есть — когда отец уже во второй раз выступал, он уже оправдываться перед ними стал, он все объяснить хотел, а они… Нет, я не могу, ты сам посмотри…
Он взял из ее рук брошюру и увидел абзац, отчеркнутый ногтем.
«Л е в а н д о в с к и й: …Я не отрицаю, возможно, я допускал отдельные неточные, недостаточно продуманные формулировки, но могу вас заверить, что никакого умысла здесь не было, никакого идеалистического истолкования дать процессам, протекающим в клетке, я не стремился. И я, и мои учителя всегда стояли на материалистических позициях. Так что если мной и были допущены ошибки, то чисто терминологические, словесные…
Г о л о с с м е с т а: Не замазывайте своих ошибок!
Л е в а н д о в с к и й: Я ничего не замазываю. Я хочу объяснить, как обстояло дело. Если вы не поняли, я могу…
Г о л о с с м е с т а: Мы-то поняли! Расскажите лучше, сколько государственных денег вы ухлопали на свои так называемые эксперименты!
Л е в а н д о в с к и й: Я не понимаю.
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й: Вас спрашивают, во сколько обходятся государству ваши опыты на клетках. Вы не подсчитывали?
Л е в а н д о в с к и й: Я проводил запланированные исследования…
Г о л о с с м е с т а: А их бесполезность тоже была запланирована?
Л е в а н д о в с к и й: Научные исследования далеко не всегда сразу приносят практическую пользу…
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й: Больше вы ничего не хотите сказать?
Л е в а н д о в с к и й: Меня, собственно, перебили…
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й: Мы ждали от профессора Левандовского прямого, самокритичного выступления, честного признания своих ошибок. К сожалению, многоуважаемый Василий Игнатьевич нас глубоко огорчил…»
На бумаге все выглядело суше, спокойнее, чем было тогда на самом деле. Бумага не сохранила интонаций, взглядов, выражений лиц.
— Да, — сказал Решетников. — Читаешь и не веришь. Теперь все это диким кажется.
— А я, Митя, читала и так ясно себе представляла отца за этой кафедрой — как он пытается что-то объяснить, как поворачивается на этот «голос с места», как растерянно смотрит на председателя… Ты знаешь, у него бывал иногда такой беззащитный, недоумевающий взгляд… Ты, наверно, замечал: когда обижают большого, сильного человека, когда он беззащитен, — это всегда особенно больно. Я не могу забыть, я еще в детстве прочла о том, как овод убивает оленя. Овод откладывает свои личинки в ноздри оленю. И олень оказывается беззащитен перед этой личинкой. Он мучается и умирает… И отвратительно, и страшно, правда? Какое-то похожее чувство я испытываю сейчас, когда читаю про этот «голос с места». Это та же личинка — безглазая, подлая!..
— Ну, не надо так мрачно, — сказал Решетников. — Твой отец никогда не был беззащитен. Он умел бороться и защитить себя тоже умел. Не забывай, что в конечном счете он вышел победителем. И в том, что мне сейчас дико читать эту стенограмму, что атмосфера в науке стала совсем иной, есть и его заслуга…
— Да, я знаю. Но эти люди… Что это — заблуждение, расчет, подлость?.. Тогда все это как-то стороной прошло мимо меня, девчонка я еще была, что понимала, да и отец старался оберечь от неприятностей…
Помнила ли она теперь, как тогда, на другой день после этого собрания, Решетников ждал ее у Казанского собора? Там, среди тяжелых, мощных колонн, они обычно любили бродить вдвоем. Решетников был потрясен и подавлен случившимся. Он не готовился, не собирался выступать — студент-третьекурсник, кто бы стал его слушать? Но после выступления Трифонова, едва опомнившись, едва придя в себя от неожиданности, Решетников послал записку в президиум. Было уже поздно, ему не дали слова. Возмущение осталось невысказанным, оно переполняло его; так и не произнесенные вслух слова перегорали, причиняя беспокойство и боль. А Таня пришла оживленная, веселая, как всегда, еще издали, из толпы прохожих, она махала ему рукой и улыбалась. «Ты посмотри, какал прелесть, — сказала она. — Снег и солнце!» В воскресенье они собирались ехать с ночевкой на дачу к Таниной подруге за город — кататься на лыжах. Стоял март, уходили, таяли на солнце последние лыжные денечки. Но теперь Решетников был уверен, что Таня не поедет, откажется, останется с отцом. Решетников сам сказал ей об этом. Он рассказал ей, что произошло, но она слушала его рассеянно, думала о своем. «Но мне так хочется! — огорченно произнесла она. — Больше уже не будет таких дней. Я так ждала этого воскресенья! А папа, он даже любит оставаться один, когда у него неприятности, честное слово!»