Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь

Никольский Борис Николаевич

Новожилов быстро обернулся на его голос:

— А что, неужели и тебя волнует? Тогда почему ты молчишь? Почему не скажешь, что лаборатории сейчас нужен вовсе не Петр Леонидович, каким бы добрейшим и прелестнейшим человеком он ни был! А нужен свежий человек, который разбирался бы в электронике, нужен физик, который пришел бы в биологию, — вот кого нам не хватает! И такие ребята сейчас есть. Это несколько лет назад они свою физику ни на что не променяли бы, а сейчас уже посматривают в сторону биологии — только позови! Поглядите, в Москве у кого из молодых самые интересные работы в биологии — у физиков! У кого самые любопытные, самые смелые идеи? У физиков! А хороший инженер-радиоэлектроник? Кто скажет, что он нам не нужен? А мы вместо этого пенсионеров

подбираем!

— Андрей, не смейте так говорить! — рассердилась Фаина Григорьевна. — Нехорошо это, некрасиво. Петр Леонидович много лет работал вместе с Василием Игнатьевичем, и Василий Игнатьевич ценил его, вы отлично знаете. Хотя бы из-за одного этого вы не имеете права так говорить! Был бы жив Левандовский, разве бы он не пригласил к себе Петра Леонидовича?

— Я не люблю рассуждать о том, что было бы, если бы… — сказал Андрей. — Я говорю о том, что есть. А вы, Фаина Григорьевна, предпочитаете закрывать на это глаза и жить предпочитаете по старинке, как двадцать лет назад. Как будто время не движется, ничего не меняется. А сейчас, между прочим, уже не сороковые и даже не пятидесятые годы. Мы с вами уже к самой серединке шестидесятых годов двадцатого столетия подбираемся, многоуважаемая Фаина Григорьевна! И нельзя забывать об этом. Могу вас уверить: был бы жив Василий Игнатьевич — он бы давно уже понял, в ком с е г о д н я нуждается наша лаборатория!..

— А о человеке вы подумали? Вы подумали, каково человеку расставаться с любимой работой, когда он еще полон сил? Вы подумали, какая травма будет нанесена ему? Разве он заслужил это? Он всю жизнь был порядочным человеком, честным. Даже в самую трудную минуту он не отказался от Левандовского, он всегда называл его своим учителем. Разве вам мало этого? Кто же должен помочь ему, если не мы?

— Фаина Григорьевна, мы говорим на разных языках. Вы руководствуетесь альтруистическими побуждениями, я исхожу из интересов науки. Делайте ваши добрые дела, я с удовольствием помогу вам, только не за счет науки. Не превращайте лабораторию в богадельню.

— Вы просто жестокий человек, Андрей.

— А вы думаете, наука движется добренькими?

Обычно все споры, которые возникали за этим столом, как бы ни были они серьезны, велись полушутливо, с неизменными колкостями и остротами, и когда дело доходило до острот, тут уж не знали пощады, тут уж высмеивали друг друга почем зря — послушай человек со стороны, показалось бы, не миновать смертельной обиды. Они словно владели неким шифром, кодом, неким веселым искусством мистификации, лицедейства, которое было понятно только им самим и ставило в тупик постороннего.

А теперь, казалось, шифр этот был утерян ими, или сам Решетников вдруг превратился в человека, больше не владеющего тайной кода, — слова звучали совсем по-другому, не было в споре остроумия и легкости, раздражение все чаще прорывалось в интонациях, и все сидевшие за столом — и те, кто знал Андрея Новожилова уже давно, и те, кто пришел в лабораторию сравнительно недавно, — ощущали тягостную неловкость и потому с преувеличенной заинтересованностью обращались к своему чаю и бутербродам.

И раньше, бывало, не раз схватывались Фаина Григорьевна и Андрей Новожилов — слишком разные были у них характеры. Любил он ее поддразнивать — особенно когда речь заходила о его диссертации. «Поймите, Андрей, — говорила ему Фаина Григорьевна. — Вы же просто глупо себя ведете. Материал у вас есть, вам только надо заставить себя сесть за стол и написать. Вы просто ленитесь. Вы должны перебороть свою лень». Жажда опекать и наставлять все еще жила в ней. «Фаина Григорьевна, вы же должны мной гордиться, — отвечал Новожилов. — Я же самый сознательный человек в институте. Работу делаю ту же, что и кандидаты, а денег получаю меньше, А вы меня подбиваете, чтобы я этак на полгодика забросил работу и занимался писаниной. Кто же, выходит, из нас сознательней?» Такие шутливые перепалки тянулись иногда довольно долго, но никогда не превращались в серьезные раздоры.

— Во всяком случае,

Василий Игнатьевич никогда не был жестоким человеком!

— Но и добреньким он не был, не правда ли? Особенно когда дело касалось науки.

— Добреньким, как вы выражаетесь, он, может быть, и не был. Но он был человечным. Человечным, Андрей, человечным.

— Не будем трогать Левандовского, — сказал Новожилов. — Такие люди, как он, исключение из правил. И потом вас, Фаина Григорьевна, все в область психологии тянет. К отвлеченным понятиям. А меня сейчас интересует реальная, практическая польза. Кто полезнее — вот как стоит вопрос.

— Ну, знаете ли, Андрей, так вы можете зайти далеко. Если принять вашу логику, завтра может появиться человек, который будет для лаборатории полезней, чем вы, так что же, вас выгонять прикажете?..

— А как же! — воскликнул Новожилов. — Конечно!..

— Ой, Андрюша, — сказала Фаина Григорьевна, — не искушайте судьбу…

— Только так, — в запальчивости говорил Новожилов. — Для этого, между прочим, и существуют конкурсы на замещение. Просто мы сами превратили их в комедию, в пустую формальность. Но вы мне так и не ответили на мой вопрос. Вы все время уклоняетесь. Кто полезней?

— Я не знаю, — сказала Фаина Григорьевна.

— Ах, вы не знаете? А я знаю. И Лейбович знает. И Решетников знает. Митя, правда, ты знаешь? Что же ты молчишь, Митя? Ты скажи!

Он один сейчас главенствовал за этим столом — раскольник, обличитель, мученик, готовый под батоги лечь за свои убеждения, куда уж до него Алексею Павловичу! Есть люди, которые обладают способностью быть незаметными — ни лишнего слова не произнесут, ни лишнего движения не сделают, чтобы не привлечь к себе внимания. Алексей Павлович был как раз таким человеком. Он совсем стушевался, затих, бесшумно попивал свой чаек, беззвучно, одними глазами благодарил Валю Минько, когда она предлагала подлить еще.

— Что же ты молчишь, Решетников? — повторил Андрей.

Решетников колебался. И прост и непрост был тот спор, который вели между собой Новожилов и Фаина Григорьевна. Слушая их, Решетников все время испытывал чувство раздвоенности. Все, что говорил сейчас Новожилов, не было для него новостью — сто раз уже будоражил Андрей лабораторию этими своими разговорами. Физика, электроника — его старый любимый конек. Да и первооткрытия тут никакого не было, и ниспровержения основ — тем более: все верно, и спорить, кажется, не о чем. Вроде бы прав Андрей, кругом прав. И староват Мелентьев, и повторяется иной раз в своих работах, и поди-ка к тому же разберись, что он сам сделал, а что его соавторы, когда над каждой статьей по пять фамилий стоит… Все правильно, нечего возразить. И все-таки сердце его не хотело смириться, протестовало против подобной логики. Чувствовал он скрытую неправоту в словах Новожилова, только не мог ухватить, нащупать ее.

Мелентьев был оппонентом Решетникова во время защиты. И, между прочим, маленькие знаки вопроса, осторожно, бледным карандашом проставленные Мелентьевым на полях решетниковской рукописи, не были такими уж безобидными. Так что в умении заглянуть поглубже ему не откажешь. И в добросовестности тоже. Примерно за неделю до защиты он пригласил Решетникова к себе домой поподробнее поговорить о диссертации. Жил он одиноко, только две беспородные собачонки бегали по его квартире. «Знаете, привязался к своим подопытным, — как бы извиняясь, сказал он, — одна из них обречена была, чудом выжила. Опыт кончился — что делать? — забрал их к себе. Пусть живут, заслужили». И сразу вспомнил тогда Решетников Левандовского, их последний вечер, прогулку и доску объявлений: «…отдам собаку в хорошие руки…» У Мелентьева же впервые увидел Решетников пожелтевшую от времени любительскую фотографию. На ней был запечатлен сам Мелентьев, худой, сутулый, в красноармейской форме, в ботинках с обмотками, в очках. Рядом с ним, тоже в гимнастерке и галифе, стоял грузный и уже немолодой человек, в котором не сразу Решетников узнал Левандовского. Это был июль или август сорок первого. Народное ополчение.