Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь

Никольский Борис Николаевич

Помнила ли она об этом?..

— Тогда мне и дела не было до этих людей — кто там выступал, почему… Подумаешь, казалось, шавки какие-то на отца тявкают… А теперь у меня, знаешь, любопытство какое-то, интерес к этим людям. Посмотреть на них тянет. На того же Рытвина посмотреть: что за человек это?

«Ты уже видела его однажды, девочка», — хотелось сказать Решетникову, но он не стал напоминать ей о похоронах.

— Подойти к такому человеку, посмотреть на него, потом сказать: «Я дочь Левандовского». Интересно, какое у него будет лицо?

— Тю-тю-тю! — засмеялся Решетников. — Чего ты захотела! Времена графа Монте-Кристо прошли. Да он улыбнется тебе, руку протянет, скажет: «Очень приятно» — вот и все.

— Неужели же совести у человека нет?

— Есть

совесть, есть. Но если бы в человеке, Танечка, одна совесть была, он бы и недели после дурного поступка выжить не сумел. Казнил бы себя, терзал, изводил. Но у человека-то, у каждого из нас, кроме совести еще защитная система развита — от совести. Человек так умеет уговорить себя, оправдать, переработать в своем сознании свои поступки, растворить их, что только удивляться приходится, до чего же сильна в человеке эта защитная способность! Взаимодействие этих двух сил и определяет нравственную сущность человека. У большинства людей совесть все-таки сильнее оказывается, но у некоторых эта защитная способность так разрослась, что они совести и пикнуть не дает, обволакивает ее, как амеба… А вообще, ты обрати внимание: если мы и отстаиваем наследие Левандовского, если и спорим сейчас, то не с Рытвиным и ему подобными. У нас есть научные противники, но это действительно н а у ч н ы е противники, наука тем и движется, что сталкиваются разные взгляды, разные точки зрения. А Рытвин теперь, когда имя Левандовского опять поднято высоко, готов себя едва ли не другом Василия Игнатьевича провозгласить…

Он не договорил. Кто-то постучал в дверь кабинета. Решетников обернулся на этот звук и увидел Трифонова. Трифонов, казалось, растерялся, он даже чуть отпрянул, как бы собираясь тут же захлопнуть дверь, но в следующую секунду уже овладел собой.

— Опять этот Решетников перебегает мне дорогу! — шутливо воскликнул он.

Казалось, в этом полнеющем мужчине ничего уже не было от того униженного, поникшего мальчика, который сидел когда-то в комнате у Решетникова, глядя на рассыпанный по столу букет полевых цветов.

— Виноват, виноват, я сейчас ретируюсь… Я, собственно, без дела, так заглянул — завозил сюда корректуру, дай, думаю, проверю, как тут трудится Татьяна Васильевна… А что, Митя, я слышал, у вас в лаборатории Новожилов что-то буянит?..

Мог бы и не заводить он здесь этого разговора, мог спросить об этом в институте. Так нет, ему, наверно, хотелось показать, продемонстрировать Тане, какие опять простые, нормальные, товарищеские отношения у него с Решетниковым. После похорон Левандовского отношения у них и правда как-то незаметно восстановились, во всяком случае, теперь они здоровались, перебрасывались при встрече несколькими ничего не значащими фразами. Да и не избежать было примирения — что ни говори, а работали в одном институте, встречались едва ли не каждый день…

— А-а, чепуха, — пожал плечами Решетников. Вовсе не намерен он был обсуждать с этим человеком дела их лаборатории.

— Вы за ним посматривайте! — все в том же шутливом тоне продолжал Трифонов, но глаза его были настороженными. — Новожилову палец в рот не клади — это такой товарищ!.. Однажды умудрился себе импортный прибор заказать, спектрофлуориметр. Понадеялись на его скромность, не проследили, не проверили, сколько он стоит. А прибор прислали — двадцать тысяч долларов! Чуть ли не весь валютный фонд институтский накрылся. Ловко? Ха-ха-ха! Ну ладно, удаляюсь, удаляюсь, не буду мешать. Секретничайте!

Его взгляд вдруг упал на старый номер «Вестника», который все еще лежал на столе у Тани, скользнул по бумажной обложке. Узнал ли он его? Вспомнил ли?

«П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й: Слово предоставляется студенту третьего курса Трифонову Евгению Михайловичу.

Т р и ф о н о в: Товарищи! Мне особенно тяжело говорить сегодня о Василии Игнатьевиче Левандовском. Тяжело прежде всего потому, что он мой учитель. Я слушаю его спецкурс, я занимаюсь в научном кружке под его руководством. И если я вышел сейчас на эту трибуну, то лишь для того, чтобы поделиться некоторыми своими сомнениями. Тому ли нас учит профессор Левандовский?

Ведь мы еще не обладаем тем опытом, теми знаниями, которыми обладают наши старшие товарищи, мы верим тем, кто нас призван учить и воспитывать. Профессор же Левандовский, вместо того чтобы помочь нам правильно ориентироваться, нередко выходит к студенческой аудитории с путаными, нечеткими концепциями, о которых уже говорилось сегодня другими ораторами. Зачем, например, понадобилось профессору Левандовскому в своих лекциях ссылаться на труды немецкого ученого Франца Фиша? Или он надеялся, что мы не сумеем разобраться в идеалистической сущности его учения? Зачем понадобилось профессору Левандовскому внушать студентам скептическое отношение к некоторым достижениям нашей науки, в частности, унижительно, с насмешкой отзываться о возможности происхождения клетки из неживой материи, вместо того чтобы привлечь наше внимание к этому интереснейшему открытию! Профессору Левандовскому, возможно, нравится быть скептиком, но зачем же заражать скептицизмом юные души тех, кто верит ему?! (Аплодисменты). Зачем незначительные, второстепенные проблемы выдавать за важные, а о важных умалчивать? И не окажемся ли мы в результате в стороне от главной дороги нашей науки, на ее обочине? Вот что меня беспокоит, как беспокоит, думаю, и многих моих товарищей. Вот почему я и решился сказать обо всем честно и прямо, как бы тяжело мне это ни было…»

Нет, не узнал, не вспомнил. Во всяком случае, ничем не выдал себя. Лицо его не дрогнуло. Только приветственно взмахнул рукой на прощанье и вышел.

— Ну вот, — сказал Решетников. — Один из них. Легок на помине.

— Тоже загадка, — сказала Таня. — Его-то что толкало, ему-то что было нужно? Не отомстить же он мне хотел? Это было бы уж очень… как в мелодраме… Или верил в то, что говорил?..

— Нет, не думаю, — сказал Решетников. — Я бы знал тогда. Червоточинка в нем есть какая-то, еще с детства. Я тогда значения этой червоточине не придал, когда он матери своей постыдился, в седьмом классе это было. Да я тебе рассказывал. Жалел его даже, оправдывал. А напрасно.

— Ну а сейчас? Сейчас-то он чем держится?

— Работает, — сказал Решетников. — Изучает влияние на клетку ультрафиолета, низких температур. Сейчас это перспективная область. И, знаешь, у него есть интересные работы. Как бы мы к нему ни относились, а в способностях Трифонову нельзя отказать…

Таня задумчиво смотрела мимо него, на крыши.

— Да, а ты-то как живешь? — неожиданно спросила она. — Ты ничего о себе не рассказал.

Это было в ее характере — проговорить с человеком час и вдруг спохватиться в последний момент, едва ли не прощаясь, и спросить без тени смущения: «Ну а ты-то как?»

— Все нормально, — сказал Решетников. — Как всегда.

— Без изменений?

— Без изменений, — сказал он и встал. — А мне, между прочим, жаль, что ты согласилась сменить фамилию.

— Это я сама! — горячо воскликнула Таня. — Муж меня даже уговаривал оставить, не менять, а я не запотела.

И в этом он тоже узнавал прежнюю Таню — все или ничего. Она не переносила половинчатых решений.

— До свидания, — сказал он.

— Митя, — вдруг быстро произнесла Таня, словно внезапно решившись сказать о чем-то, что не давало ей покоя. — А ведь он ко мне сюда почти каждый день приходит.

— Кто?

— Да Женька, Трифонов.

— Вон оно что… — протянул Решетников. — А я-то думал, что все уже забыто…

— Нет, — покачала головой Таня. — Он говорит, что нет.

ГЛАВА 4

Когда Решетников вышел из Таниного кабинета, Трифонов еще стоял в коридоре. Они молча переглянулись, и Решетников прошел мимо.

Еще минуту назад Трифонов колебался, не знал, как ему поступить. До конца рабочего дня оставалось полчаса, и он был уверен, что Решетников так и просидит эти полчаса у Тани и, значит, ждать ее бесполезно, они уйдут вместе. Он направился было к лифту, потом вернулся назад, в нерешительности топтался возле кабинета. Он всегда считал себя трезвым, рассудительным человеком, но, когда дело касалось Тани, он терял голову.