Белый, белый день...
Шрифт:
Он чувствовал, что постепенно успокаивается. Действительно, что он накричал на Греве? Разве тот виноват, что Луке Ильичу неприютно, холодно в родном городе.
Он прибавил звука… Диафрагма набирала все больше воздуха. Столб дыхания свободно тек сквозь голосовые связки в открытую гортань… Резонировал в высоком небе и летел сквозь холодные зубы в рупор хорошо артикулирующих губ.
Лука Ильич, отдавшись ритму мелодии, чувствовал себя как огромные кузнечные меха. Ритмично и плавно выдавал наверх резкий, полный, глубокий легкий звук.
Лука Мордэ пел, прикрыв веки, переходя от одной мелодии к другой. Он не заметил, что за роялем уже давно сидела молоденькая аккомпаниаторша…
Голос его звучал все свободнее, мощнее, шире… Он как бы заполнял все его существо – казалось, пели и его ноги и руки… И щиколотки и пальцы…
Легко и мощно, словно играючи, взяв один за другим три си-бемоли в арии Кавародосси, он услышал аплодисменты и невольно остановился…
Открыв глаза, Мордасов увидел, что хлопают все – и Альберт Терентьич, прижимая платок к глазам, и Карл Греве, и какие-то уборщицы, жильцы отеля, толпящиеся у открытой двери его номера.
Бледная аккомпаниаторша вскочила из-за рояля и захлопала так истово, так восторженно, что Лука Ильич даже удивился ее искренности.
Неужели его пение может вызывать такие эмоции? «Что я особенного сделал? Распевался, работал. Все, как всегда».
Мгновение он был словно в оцепенении…
– Ты – Бог! – тихо прошептал ему Альберт Терентьич и благоговейно, осторожно коснулся его плеча, словно желая удостовериться, живой ли перед ним человек.
– Спасибо, на сегодня все… Приходите на концерт… На другие выступления, – бормотал Мордасов, пожимая руки, кланяясь направо и налево. – Спасибо! Спасибо, спасибо…
Когда они остались втроем с Альбертом Терентьичем и Греве, Мордасов опустился в кресло и сказал еле слышно:
– Простите меня… Простите старого дурака.
– Такое пение! Такой голос… – не мог прийти в себя Греве. – Это… – И добавил что-то по-немецки.
Лука Ильич улыбнулся и вдруг подковырнул продюсера.
– А Москву ты продешевил. За Японию полмиллиона запросил! А с Москвы сколько? Только двести семьдесят тысяч? А?
– Побойтесь Бога! Здесь же только два выступления. Концерт и Хозе в Большом! А Большой – он же нищий театр. Вы просто сами захотели спеть на сцене Большого!
– Захотел! Я захотел – спеть партию Хозе. – Мордасов вздохнул по чему-то только ему известному… – В Большом! Как Марио дель Монако. Я же его видел! Я слышал… Он пел с Архиповой… Я навсегда, навсегда…
И Лука Ильич закрыл свое широкое лицо обеими ладонями. В гостиной большого мордасовского номера стало тихо-тихо…
На пресс-конференцию пришли с опозданием. Луку Ильича было не узнать – он шутил, раздавал налево-направо комплименты журналисткам, красовался перед кино – и телекамерами. Даже
– Я собираюсь спеть в Зальцбурге на Моцартовском фестивале. Потом Ковент-Гарден. Барселона… Сидней… Театр Коло. В Буэнос-Айресе! – Мордасов рассмеялся. – А остальное я уже не помню…
И он показал на продюсера Карла Греве, тот начал нудно перечислять дальнейшие гастроли артиста. В небольшом зале, куда набилось пятьдесят – шестьдесят журналистов, начали шуметь.
– Как вы нашли Россию? – выкрикнул чей-то молодой голос. – После стольких лет отсутствия?
Мордасов отреагировал мгновенно.
– Формидабль! – ответил он по-французски. – И на этом – все! Извините, господа, я уже опаздываю на репетицию!
– Почему вы отказались говорить о России? – уже у выхода из зала спросила его молодая женщина с блокнотом в руках.
– Это вам показалось, – мельком бросил ей артист и поспешил к лифту.
– Извините, Лука Ильич! – Она обогнала его и встала у него на пути.
Мордасов даже опешил от такой наглости. Женщина была хороша собой, со светлыми, стрижеными, рассыпающимися волосами.
– Маэстро! Я должна встретиться с вами… – тихо, но настойчиво сказала она.
На лице Мордасова появилось такое раздражение и даже растерянность, что она вынуждена была объяснить:
– Дело в том, что я… ваш биограф! Я пишу книгу о вас…
– Вы? Обо мне?.. А что вообще вы знаете обо мне? – Лука Ильич был явно обескуражен. – Вы хотя бы слышали меня?
– Естественно. – Лицо женщины стало серьезным. Голубые глаза как-то заметно потемнели.
– В записях?..
– Не только. Я была на ваших концертах в Варшаве, в Париже… Три года назад была на Зальцбургском фестивале.
Лука Ильич внимательно посмотрел на нее. Ей было явно за тридцать. Хорошее, умное лицо… Немного косметики, следит за фигурой… Отчего-то было понятно, что она умна и достаточно закрыта.
– Ваше имя? – неожиданно для себя спросил Лука Ильич. – Представьтесь, пожалуйста…
– Софийская… Елена Аркадьевна.
Мордасов наклонился, чтобы поцеловать ее легко и естественно протянутую руку!
– Очень приятно! И что же вы уже узнали о моей персоне?
– Кое-что… Довольно много! – Она улыбнулась скромно, но многозначительно.
– Обо мне много писали и пишут… – начал было артист. – Правда, это журнальные, газетные статьи. Им вряд ли стоит верить. – И он рассмеялся.
– А я и не верю! – Елена Аркадьевна тоже улыбнулась. – А потом есть ведь живые люди…
– Какие «живые люди», – опешил Мордасов. – Вы имеете в виду?..
Она подняла руку.
– Нет, нет… Я не шпионила за вами!
– Так кого же вы имеете в виду?
– Давайте встретимся… И обо всем поговорим. – И добавила тише: – Я вас очень прошу.
Луке Ильичу вдруг очень захотелось провести вечер с этой удивительной притягательной и, как ему показалось, чуть таинственной женщиной.