Белый Бурхан
Шрифт:
Большей дикости Самдан давно уже не слышал, хотя и знал, что она существует и даже поддерживается высокими ламами. Но что хорошо для споров и диспутов ученых лам, надо ли выносить в форме поучений для неискушенных? Или этот спектакль устроен специально для него? Дескать, смотри и слушай, мы тоже кое-что знаем и кое в чем разбираемся!..
Испещрив условными знаками свой рисунок на доске, Амгалан подошел к столу с муляжами:
— Кто из вас сможет собрать из этих частей живот?
Мальчики поежились. Никто из них не изъявил желания проделать эту бесхитростную процедуру.
— Ты, Пурба, будешь работать до конца недели на кухне.
— Ты, Чемид, будешь рубить дрова на зиму.
— Ты, Очир, пойдешь в карцер до утра.
Самдан заметил, что бурятских и монгольских мальчиков ширетуй наказывал более строго, чем татарских, калмыцких или русских. Может, потому, что у тех родители были далеко, а у этих — близко, возможно даже жили здесь, в столице?..
Закончились занятия Амгалана тем, что всех его мальчишек разобрали другие наставники, растащив их по своим лабораториям и мастерским, где они не только будут растирать высушенные травы, топить печи, но и, возможно, пробовать сомнительные зелья…
Самдану достался прыщеватый мальчуган с быстрыми озорными глазами. Его ширетуй почему-то к своему столу с муляжами не вызывал, и он не получил никакого наказания.
— Как тебя зовут? — спросил Самдан.
— Меня зовут Олчон, багша.
— Ты бурят? Откуда ты хорошо знаешь монгольский язык?
— Нет, я уйгур. У меня отец — монгол, багша.
— Если у тебя отец монгол, то и ты — монгол, а не уйгур!
— Нет, я — уйгур, багша. А мать у меня — бурятка.
— О! Каким же образом ты — уйгур? Разве от коровы и быка может родиться конь? — Он попытался заглянуть в глаза мальчишки, но это не удалось — они ускользали, как ящерицы. — Ладно, иди, поиграй во дворе…
К Самдану подошел Амгалан, слышавший весь этот разговор:
— Здесь не простой случай, лхрамба… Дело в том, что его мать, оставшись вдовой, вышла замуж за уйгура. И этот второй отец Олчона очень богат, всячески балует мальчишку… В его семье все дети — уйгуры, он один монгол. И ему не хочется выделяться. Мы считаем его уйгуром…
— Пусть будет уйгур, — кивнул Самдан. — Мне все равно.
— Он, знаете, ли шалун, — замялся Амгалан. — Мы стараемся не наказывать Олчона за его шалости-щедрость отца окупает все наши утраты… И я прошу ваг, лхрамба…
— Я не буду его выделять! — сказал Самдан сухо. — Провинится — накажу, будет стараться — похвалю… А ваши денежные отношения с его отцом меня не интересуют.
Самдан уже начал думать, что люди Лопухина забыли о нем, когда на улице во время прогулки его остановил человек в черной рясе и, не представившись, приказал следовать за собой. Они шли какими-то переулками, проходными дворами, поднимались и опускались по наружным и внутренним лестницам. Наконец, человек в рясе толкнул дверь и посторонился, пропуская Самдана вперед. В небольшой и полутемной комнате сидели двое: сам Лопухин в партикулярной одежде и сухощавый длинноносый человек с худыми нервными руками. Он что-то чертил в блокноте, и Самдан понял, что это — художник, геше-ларива. Но зачем полицейскому генералу художник?
Сухощавый человек посмотрел на Самдана, улыбка пробежала по его губам и стаяла, будто льдинка под солнцем:
— Мне приказано нарисовать портреты тех людей, что ушли из монастыря на Орхоне, как вы предполагаете, на Алтай. Начнем с главной фигуры. Кто он?
Художник хорошо говорил по-бурятски, хотя бурятом не был.
— Он-жрец Бонпо. Зовут его дугпа Мунхийн. Но я не думаю, что это его настоящее имя…
— Эти данные интересны для генерала, а не для меня! — усмехнулся геше-ларива. — Мне нужна его внешность. Постарайтесь не упустить ни одной мелочи. Это важно. Итак, рост, полнота, стройность фигуры, тип головы, черты лица…
Самдан прикрыл глаза рукой от жесткого света настольной электрической лампы, освещающей только лист бумаги и толстый графитный карандаш, пытаясь воскресить в памяти образ черного колдуна. Но вспоминались почему-то только его глаза-тяжелые, мрачные, словно прибивающие человека к стене.
— Сухощав, строен. Голова вытянутая… Глаза… У него — ужасные глаза!
— Ужасные глаза? Мне надо точнее! Глаза убийцы?
— Хуже. У него — глаза зверя, в которых светится дикий необузданный ум и железная, несокрушимая воля! Он жжет ими, уничтожает… Это даже не гипноз, а что-то более сильное, необъяснимое!
— Так… Это уже лучше.
— Лицо длинное, сухощавое, с выпирающими скулами и острым клинообразным подбородком. Приплюснутые к черепу уши, которые, однако, могут оттопыриваться и двигаться… Очень подвижные уши!
— Так! Нос, брови, рот?
Через минуту рисунок был готов. Художник протянул его Самдану, коротко взглянул на молчавшего Лопухина.
— Что — похоже, что — нет?
— И-похож и не похож… — Самдан повернул несколько раз рисунок перед глазами. — Если вот тут добавить складки, а губы слегка удлинить, придать им презрительный вид…
Художник быстро исправил рисунок.
— А теперь?
На Самдана пристально, презрительно и зло смотрело лицо гостя Гонгора, жреца Бонпо, Белого Бурхана.
— Он! Ловко вы это делаете, геше-ларива…
— Ну, — усмехнулся художник, — без вас я бы ничего не смог сделать! — Он протянул готовый рисунок генералу, добавив по-русски: — Это главарь шайки, ваше превосходительство. Главный бурхан… Глаз у этого ламы — острый!
— Отлично, Кузьма Леонардович! Нанизывайте и других на свой волшебный карандаш… Дело там закручивается, кажется, серьезное.
Лишь часа через четыре, измотав и измучив Самдана, они отпустили его. Тот же черный человек вывел его на улицу и, посадив на извозчика, махнул рукой, будто взял под козырек:
— Гони!
В глазах у Падмы стояла растерянность, если не испуг.
— Что-то случилось? — спросил Самдан равнодушно.
— Пропал ваш новый микроскоп…
— Пропал? Как же он мог пропасть? Через ворота школы и муха не пролетит, а в заборе нет дыр… Кто убирал мою лабораторию?
— Ховрак Олчон.