Белый Бурхан

Андреев Геннадий

– Я - Техтиек. И если ты, вонючий барсук... У Торкоша снова ушла душа в пятки:

– Я... Я к русским еду! К Лапердину!

– Кто послал? Зачем?

– Сам еду!
– Торкош поник головой.
– Всех похоронил, один остался... Скот потерял... Помирать еду! Отпусти меня, Техтиек.

Техтиек хмыкнул. Такой бродяга вполне мог бы заменить ему Козуйта. Но у Лапердина - кони, а где он их пасет - тайна. Этот к Лапердину в работники идет. Может, пусть узнает все?

– Я покупаю твою смерть! Назови свое имя.

– Торкош. Сколько денег дашь?

–

На первое время тебе хватит!
– Техтиек повернул брелок на кармане кожаной куртки, достал стопку красных бумажек, сунул Торкошу.
– Бери! У Лапердина увидимся.

Не успел Торкош закрыть распахнувшийся от изумления рот, как его сбили с ног, распахнули шубу и будто тысяча пчел впилась ему в левое плечо. Он закричал по-заячьи, рванулся из цепких рук парней, но те сами отпустили его. Торкош покосился на плечо, увидел кроваво-красное пятно, расползающееся по лохмотьям рубахи, скорчился от отвращения к самому себе. Вскочил, но фигуры верховых уже были далеко, мелькали за редкими деревьями опушки. Торкош кинулся к коню, но запутался в распахнутой шубе и упал. Увидев рассыпавшиеся по траве красные десятки, поспешно начал собирать их, загребая с кусочками мокрой земли и выдирая вместе с травой.

– Теперь я богатый! Теперь я - бай!
– бормотал он.

Уже к вечеру Торкош вышел к табунам Лапердина. Купил у пастухов мяса, теертпеков, курута, араки, наспех соорудил себе маленький аил, прикрыв связанные пучком жерди еловыми лапами, и дал волю своему вечно жадному до пищи желудку...

А потом пастухи слышали смех и вопли, крики и стоны, похожие на пение и плач, а в той стороне, куда ушел Торкош, ночи напролет то разгорались, то гасли огни его костра...

– Вот как мается, бедняга!
– вздыхали жены пастухов.

– Кама бы к нему позвать!
– предлагали старики.

– Что - кам?
– возражали молодые парни и мужчины.
– Араки надо бедняге побольше! Пусть заливает свое горе! Скот потерял, детей и стариков похоронил, а недавно и жену отправил за горькой солью... Чем ему кам поможет?

– Да-да, - соглашались все, - костра аракой не зальешь, только душу! Все она лечит одинаково, давая покой и радость...

И украдкой друг от друга носили несчастному араку,

еду, курево.

Просыпаясь, Торкош с удивлением обнаруживал подарки пастухов; потом уже их ждал, не удивляясь; скоро, пожалуй, начал бы и требовать их, как дани...

Но однажды, проснувшись он ничего не нашел. Спустился вниз к пастухам, но на поляне больше никого уже не было: лишь сиротливо стояли брошенные строения да чернел круг жженой земли, где еще вчера стояла тулга с котлом. Он жил в своем закутке и на брошенном пастухами стойбище еще три дня, подбирая старые припасы. Жил бы и еще, да поползли по утрам холодные туманы и, проснувшись однажды от холода, Торкош увидел, что лес стал белым от снега.

Спустившись в долину, он набрел с конем на косарей Лапердина. Почти все они были телесы, хотя встречались и русские чубатые парни и бронзовые от загара казахи. Стогов было уже много - они стояли желтыми и зелеными горами, были заботливо огорожены кольями с привязанными к ним жердями.

Торкош знал эту работу. Еще в молодости он часто батрачил в кержацких хозяйствах и научился заготавливать мертвую траву на зиму, чтобы не гонять скот по снегу, лопатой разгребая сугробы в низинах, где особенно сильны заносы даже в спокойную невьюжную погоду. Русские не боялись джута - их овцы не пробивали ногами снег, чтобы добраться до травы, они всегда были у них сыты в теплых кошарах, как и коровы, козы, кони. Еще русские держали свиней, которых кормили тем, что оставалось от обеда или ужина батраков. Животные эти были голые, без шерсти, удивительно ленивые и прожорливые. Их Торкош не любил и боялся: если им приделать рога, то они походили бы на самого Эрлика!

Торкош подошел к косарям, взял у одного из них литовку, пощупал ногтем острие, отдал повод:

– Попробую. Когда-то косил!

Литовка привычно легла в ладони, хорошо пошла по траве и даже самому Торкошу не верилось, что всего минуту назад он со страхом смотрел на парня, неловко ковыряющего косой по собственным ногам. Теперь тот парень с удивлением смотрел на Торкоша - ему совсем не подчинялся этот длинный нож на палке, которую он уже хотел обломать через колено и сделать привычную для работы чилгы, похожую на русский серп...

Торкош прошел поляну до конца, начал второй ряд. Добрался до парня, выпрямился, смахнул ладонью пот с лица:

– Видел, как надо работать?

– Видел. Мне бы так!..

– У тебя поесть ничего нет?

– В аилах, где спим, есть. Но ногами - далеко...

– Возьми моего коня!

Едва парень ускакал, как к Торкошу подошел пожилой казах со шрамом на подбородке, косивший неподалеку, протянул руку по-русски, лопатой, ладонью вверх:

– Темирхан. К нам в работники?

– Торкош. Нет, я сам по себе... Давно косите?

– С праздника Фрола и Лавра*.

* 18 августа по старому стилю. В это время сенокос обычно уже заканчивался, а не начинался. Очевидно, травы снова загустели после дождей.

– Эйт! Ты что, крещеный?
– изумился Торкош.

– Наденешь и русский крест на шею, - кисло улыбнулся Темирхан, - когда с голода подыхать станешь! Только нас не поп крестит, а сам хозяин Лапердин...

Вернулся парень, посланный Торкошем. Не слезая с коня, он протянул глиняную кринку с молоком и кусок коричневого ноздреватого хлеба, от одного запаха которого у Торкоша закружилась голова.

– Хорошо живете!
– позавидовал он.

– Хорошо трава живет, когда ее овца не ест!
– туманно отозвался Темирхан и попросил закурить.

Свернул самокрутку на русский манер, сунул ее в рот, полез за кресалом, а достал спички. Снова усмехнулся:

– Хорошо еще, парень, снег в горах живет. Со стороны последнего, только что выложенного стога, послышался сердитый хриплый голос, заставивший вздрогнуть и выронить самокрутку казаха, поспешно покинуть седло мальчишку.

– Что такое?
– удивился Торкош.
– Кто так громко кричит?