Белый павлин. Терзание плоти
Шрифт:
— Вчера вечером, — ответил он.
— А почему тогда не зашел, не навестил нас?
— Я весь день бегал по делам.
— А я была в Эбервиче, — сказала она невинно.
— Ты там была?!
— Да. Поэтому я так сердита. Думала, повидаю тебя. Чувствовала, что ты должен вернуться.
Она сделала еще несколько стежков, украдкой поглядывая на него, и увидела, что он покраснел. Поэтому продолжила невинным голосом:
— Да… я чувствовала, что ты вернулся. Это невероятно, но всегда чувствуешь приближение того, к кому ты испытываешь
Она продолжила шить как ни в чем не бывало. Потом вынула булавку, заколотую на груди, и закрепила свою работу, не давая никакого повода заподозрить, что она хитрит и дразнит Лесли.
— Я думала, что встречусь с тобой… — Снова наступила пауза, потому она опять использовала булавку, — …но не получилось.
— Я допоздна задержался в офисе, — сказал он быстро.
Она спокойно шила, следя за ним исподтишка. Затем снова вынула булавку изо рта, закрепила ткань и сказала ласково:
— Лгунишка.
Мама вышла из комнаты, чтобы поискать кулинарную книгу с разными рецептами.
— Не понимаю, зачем я тебе нужен, если ты так обращаешься со мной, — произнес он.
— Ты мне нужен! — воскликнула она, впервые взглянув на него. — Кто сказал, что ты мне нужен?
— Никто, но если это не так, то я могу и уйти.
На некоторое время воцарилась тишина, нарушаемая только шорохом ткани. Потом она продолжила свой допрос:
— Что заставило тебя подумать, будто ты мне нужен?
— А мне все равно, черт возьми, нужен я тебе или нет!
— Похоже, это тебя расстроило! И не смей так разговаривать со мной.
Так могут беседовать между собой только очень близкие и неравнодушные друг к другу люди.
— По-моему, я говорю в таком тоне только потому, что ты так говоришь со мной.
— Что-то не припомню, — сказала она надменно.
Он саркастически рассмеялся.
— Ну… если ты так считаешь, давай вообще забудем об этом, — сказал он, ожидая более-менее нежного ответа. Но она молчала и продолжала шить. Он, испытывая неловкость, вертел в руках шапку и вздыхал. Наконец он примирительно произнес:
— Ну… послушай, у нас все будет хорошо, наконец?
Она вела себя так, будто поглощена очень важной работой. Подшила ткань, осмотрела ее очень внимательно, что-то подправила, снова начала шить, прежде чем ответить ему. Он притих. Наконец она произнесла:
— Я думала об этом сегодня днем.
— Ну, Господи, Летти, может, хватит, а?
— И что тогда?
— Ну, забудь, если что не так, — попросил он.
— Допустим, — произнесла она тихо, с затаенной нежностью. Он откликнулся на этот призыв, словно гончая. Быстро подошел к ней и тихо спросил:
— Я ведь небезразличен тебе, правда, Летти?
— Допустим, — опять повторила она ласково.
— Так почему ты со мной так плохо обращалась в последнее время? Ты же знаешь, я… тебе известно, как я к тебе отношусь. — И он нашел очень странный способ доказать это.
Она говорила теперь с ним очень
— Ах ты, моя маленькая дразнилка.
Она отложила шитье и посмотрела вверх.
Следующий день, воскресенье, тоже выдался очень мокрым и противным. Завтракали поздно, а около десяти часов утра мы уже застыли у окна и сетовали, что в церковь идти просто невозможно.
Мелкий, моросящий дождь, точно замызганный занавес, закрывал ландшафт. Листья настурции во дворе были заляпаны грязью, и вместо веселых круглых знакомцев мы впервые увидели черные флаги наступавшей зимы. Трава сплошь усыпана опавшими листьями, мокрыми и бриллиантовыми: глаз выхватывал красные вспышки виргинского вьюнка, золотые — липы, красно-коричневую шаль буков, а чуть подальше, в углу сада, темный ковер кленовых листьев, тяжело колыхавшийся от ветра и уже утративший свой живой лимонный цвет. Вдруг с ближнего дерева сорвался большой черный лист и стал падать, кружась и выписывая зигзаги, танцуя свой танец смерти.
— Ну вот! — сказала вдруг Летти.
Я посмотрел и увидел ворону, сидевшую на большом, старом, оголенном дереве. Она наклонилась раза два, потом восстановила равновесие и поглядела вверх, как бы выражая свое отрицательное отношение к плохой погоде.
— Почему эта старая негодница появилась тут и торчит у нас под носом, — сказала Летти, — ведь ворона предвестница печальных событий?
— Для тебя или для меня? — спросил я.
Она посмотрела на меня.
— А ты способна с такого расстояния определить, на кого она посмотрела?
— Ну, — ответила она, обдумывая, что сказать, — просто я увидела ее раньше.
— «Одна — к печали. Две вороны к радости, я это знаю туго. Три — так к письму. Четыре — к молодому другу. Пять — к серебру. Шесть — к золоту большому сразу нам. Семь — к тайне, тайне нерассказанной». — Произнеся этот стишок, я добавил: — Считай, что это первая ворона. Следом появятся еще три, стало быть, их будет четыре.
— Конечно, это забавно. Но я видела только одну ворону, а это к печали.
— А когда увидишь четыре?
— Ты бы послушал, что говорила нам старая миссис Вагстафф, — возразила она. — Она заявила, что перед тем как Джерри утонул, какая-то ворона целую неделю каркала на яблоне.
— Бедная женщина, — заметил я.
— О, она так плакала. Сначала я хотела заплакать тоже, но потом почему-то рассмеялась. Она полагала, что он непременно отправился на небеса… но… как я устала от этого слова «но»… вечно одни мысли путаются с другими.
— Но только не у Джерри, — вставил я.
— О, она подняла голову, и слезы капали с ее носа. Он, должно быть, очень досаждал ей. Не могу понять, почему женщины выходят за таких мужчин. Думаю, нужно радоваться, если пьяный негодяй наконец утонул в канаве.