Бенефис дьявола

Чарков Дмитрий

Но ей не нужно было спать, был всего-то полдень, она и так провалялась в кровати всё утро. Света пыталась оторвать взгляд от уносящей в канализацию мутную воду воронки, и ей всё больше казалось, что вода окрашивается в красный цвет, приобретая пурпурный оттенок, темнеющий прямо на глазах, пока перед её мысленным взором не забурлило море крови, и её ноги утопали в ней, и она закричала от ужаса…

Настойчивый стук в дверь внезапно вывел её из этого состояния. Она широко раскрытыми глазами смотрела на дно ванны, где оставалось совсем немного воды – оранжевой от солевой добавки, и та уже медленной струйкой уносилась в слив.

– Света, у тебя всё в порядке? – услышала она голос матери за дверью. – Нам показалось, что ты спрашивала что-то?

– Нет, мам, всё нормально, всё хорошо,- сказала она в ответ, вылезая из ванны.

Сколько раз говорили ей, что

больше пятнадцати минут в горячей ванне находится нельзя, и вот он результат, подумала она, вытирая себя насухо. Хорошо, что сегодня суббота, родители дома, а то неизвестно ещё, чем бы всё это закончилось. Её не покидало, однако, чувство, что эта воронка была ей очень хорошо знакома, только в другом контексте: ванна – да, только другая, джакузи; полотенце – нет, вместо него… халат с капюшоном, толстый такой, большой; фен… нет, фена не было, но был, кажется, телевизор и… телефон. Да, точно, был телефон, и звонил, кажется, Глеб. Но причем тут вода, спускаемая из ванны?

Светлана приоткрыла дверь, закутавшись в полотенце, впуская в ванную комнату прохладный воздух, который в первую очередь занялся зеркалом: оно постепенно прояснялось, позволяя ей видеть собственное отражение, которое из мутного образа медленно, но верно превращалось в ясный человеческий облик.

Часть вторая

15

Было нестерпимо душно. Лиловые отблески резали глаза, пот катился ручьями по его лбу, щекам, попадая соленой влагой на потрескавшиеся губы, и дальше, к подбородку и шее, смешиваясь затем с общей рыжей массой, вязкой и липкой, в которой всё его тело пребывало, как в коконе. Он мог различить силуэты справа и слева от себя, но смутно, и они его мало интересовали, потому что никак не могли защитить от полыхающего внизу пламени, поддерживающем постоянную температуру жижи, ставшей теперь его вечной средой обитания. И еще его сводила с ума одинокая фигура обнаженной Люцеры, которую он видел всегда, даже когда пот заливал глаза: она возвышалась над ними всеми, монотонно произнося восхваления Хозяину, ни на секунду не прерываясь. В отдельные моменты её облик принимал очертания Вероники, или Светы, или Натальи Викторовны, но суть оставалась неизменной – он знал, что его изображение, отосланное когда-то давным-давно в преисподнюю, теперь нашло его собственную плоть; и то, что осталось в другом мире, было лишь изображением, а его же сущностное Я томилось в вечном огне, восхваляя искусителя. И не было для него ни времени, ни пространства, а лишь только миг, который длился бесконечно.

Глеб с трудом разлепил глаза. За последние три месяца его сон ни разу не поменял ни форму, ни содержание. Огромное количество алкоголя, которое он вливал в себя практически ежедневно в надежде задавить проклятое видение, никак не спасало его от Люцеры, холодной и надменной. Иногда ему казалось, что он больше не проснётся и останется в своём сне, и каждый раз, приходя в себя в предутренние часы, вновь и вновь ощущал мерзкую сухость во рту и одуряющую тяжесть в голове, пульсирующую вместе с учащенным сердцебиением. Приподнимаясь, чтобы протянуть дрожащую руку за бокалом шампанского, дежурившего на тумбочке в изголовье среди вороха галстуков, счетов, носков и маек, он зачастую соскальзывал с черных атласных простыней на пол; его мутило и выворачивало наружу, но рвоты не было, как и не было облегчения, которое она могла принести. Тогда он, пошатываясь, вставал на колени, держась рукой за край массивной кровати, приподнимался на ноги и брёл в темноте к ванной комнате, чтобы поплескать в лицо живительной холодной влагой и снова увидеть в зеркале осунувшееся и почерневшее изображение Глеба Бесчастного.

Вероники теперь не было рядом. В его кровати менялись черные, белые, желтые, мулатки, но не было русских. После своего приезда в Америку два месяца назад он радовался, как ребенок, что наконец-то сбылась мечта идиота, только не в Рио-де-Жанейро, а в Лос-Анджелесе, с шикарной длинноногой блондинкой и кучей кредиток. Но это не принесло ни гражданства, ни даже вида на жительство, и ему приходилось постоянно изворачиваться и платить баснословные гонорары местным адвокатам, чтобы иммиграционные власти не выставили его за пределы страны. Провайдер помогал, чем мог. Ника же оказалась девочкой не промах: уже через две недели она тихо-мирно, пока он валялся в забытьи в их шикарных апартаментах, упорхнула с каким-то денежным хлыщем в Лас-Вегас, где той же ночью обвенчалась, обеспечив себе грин-кард и легальное проживание на территории

Штатов, прислав ему сентиментально-циничную открытку.

Пожалуй, ему не хватало её. Он легко бы мог вернуть Нику, разорив при этом мистера Бауэра в пух и прах, и ей бы не оставалось иного пути, как обратно в его постель, но в своём отношении к ней Глеб чувствовал ту же упёртость, что и когда-то в России: она должна была сделать это сама, как сделала это уже однажды.

Холодная вода освежила кожу, но не прояснила голову – он смотрел в зеркало, и его изображение покачивалось, раздражая его своей нестабильностью. Утром опять придёт черная и толстая миссис Уоррен, приготовит ему что-нибудь поесть и уберёт следы вчерашнего куража. Он никак не мог привыкнуть к местной пищи, и первое время его организм даже отказывался усваивать сладкий картофель, безвкусные бобы, недожаренный стейк и совсем нешашлычный барбекю, пока он, наконец, не приспособился к развитой системе сервиса, доставляющей на дом любые блюда любой кухни; а русских ресторанов, также как и китайских, теперь в любом городе Америки было если не больше итальянских, то почти столько же.

Глеб медленно вышел из ванной, протащился через всю гостиную к выходу на террасу, аккуратно обходя мебель и какие-то предметы, разбросанные вокруг по полу. Снаружи было ещё хуже: там отсутствовали кондиционеры, хотя и дул лёгкий бриз откуда-то с океана. В пять часов утра этот город жил, вертелся и с высоты добрых шестидесяти метров напоминал сказочный муравейник, подсвеченный будто изнутри миллионом крошечных фонариков. Здесь можно было легко затеряться. В России он устал быть на виду. В России он чувствовал сдержанное неприятие со стороны буквально всех: заправщиц на АЗС, официантов в ресторанах, бывших друзей и знакомых. Никто не верил, что в его возрасте можно позволить себе заработать кучу денег и жить в своё удовольствие. Им всем обязательно нужно было испортить это удовольствие. Они не хотели принимать от него дорогие подарки, они не хотели, чтобы он просто слушал, как они общаются между собой – они все вдруг стали чужими, а те, что могли бы быть своими, оказывались скучными и неинтересными. Разговоры у них были только о бизнесе, в котором он ничего не понимал, или об искусстве, которым он не интересовался, или о литературе, которой он не читал. Те же приятели, что подталкивали его к регулярным куражам и буйствам, интересовались только своими собственными утехами и потребностями, используя его возможности для создания им соответствующих условий. Сначала это было забавно – наблюдать со стороны, но потом в итоге надоело, потому что всё и всегда было однообразно, пошло и по-мещански скучно: нажраться, отодрать кого-нибудь в состоянии, полном к безразличию, а утром пытаться вспомнить, что же с ними приключилось. Народ обмельчал – никому не хотелось уже побывать в космосе или изобрести машину времени. Всем хотелось праздника жизни. Ну так нате, получите, только что вам с ним делать, господа и миссисы? И что делать с ним мне?

Он зашел назад в прохладу своей квартиры, побрёл через огромный зал в спальню. Проходя мимо длинного углового дивана, стоявшего посреди комнаты, он вдруг заметил, что на нем кто-то лежит. Глеб склонился, пошатываясь, пытаясь разглядеть в темноте, где голова, а где ноги. Потом, протянув руку, нащупал чье-то костлявое тело, встряхнул его и зачем-то прошептал:

– Эй, ты кто?

В ответ тело заворочалось и громко выругалось женским голосом:

– Get fuckin’ lost you filthy jerk!

Глеб с сожалением подумал, что местные шлюхи не понимают по-русски, но он-то уже понимал их грязный английский, и такое отношение его обидело и расстроило. Но он всё же спокойно повторил свой вопрос на их языке. На диване кто-то опять зашевелился, потом сел, протирая кулаками глаза. Глеб ногой нащупал выключатель светильника, который, по его расчетам, должен был находиться где-то в этом месте у дивана, и, нажав его, включил мягкий тусклый свет.

– Какого хрена..?! – это была худенькая девчушка лет пятнадцати-шестнадцати. На ней были большущие штаны с цепями и соответствующих габаритов Т-майка.

Глеб тяжело опустился рядом.

– Как ты сюда попала?

– Ты что, придурок, вообще ничего не помнишь?

– Следи за своим язычком, детка, пока я его не обрезал твоей же пилочкой для ногтей.

Она недовольно засопела.

– Ты сам нас позвал. Сказал, что у тебя дома кока, черный хип и все дела. Мы и повелись.

– Кто это «мы»? Здесь ещё кто-то есть?

– Джоан с тобой потом ушла в спальню.

– А ты чего здесь делаешь?

– Я не люблю секс втроём.

– Я в том смысле, почему домой не ушла?