Берег тысячи зеркал
Шрифт:
Ханна садится в салон и кивает. Опустив вещи в багажник, занимаю место водителя, а дочка убедительно отвечает:
— Для тебя это важно. Я не хочу оставлять тебя одного. Это неправильно. К тому же, это я напросилась с тобой. Значит, и ответственность нести надо.
— Порой ты говоришь, как Имо, — бормочу и выруливаю из стоянки аэропорта.
Поскольку в Италии я впервые, приходится действовать интуитивно. Чтобы добраться из Милана до Тосканы, мы с Ханной проводим в пути не меньше четырех часов. Все это время, дочь снимает видео
Однако же спустя двадцать минут, именно он помогает не опростоволоситься.
— Аппа, только не говори, что мы заблудились.
— Нет, милая, — я поджимаю губы, и сверяю данные навигатора с картой.
Мы встали на обочине дороги между виноградников. И если быть честным, я вообще не представляю, где мы. Но дочери об этом лучше не знать.
— Аппа, ты же военный. Ты серьезно? — Ханна округляет глаза, и качая головой, что-то быстро стенографирует в сотовом.
Пока я пытаюсь сохранять спокойствие, ее телефон издает писк, и Ханна высокопарно произносит:
— Мы в десяти милях от Тосканы. Ты свернул на дорогу, которая ведет в Монтэ-Пуль-чьяно… Очень трудно произнести.
— Откуда ты узнала? — я хмурюсь, действительно замечая на карте поворот, в который не свернул.
— Томаш ответил, — спокойно бросает, а я покрываюсь коркой льда.
— Какой Томаш? — тихо и на низких тонах спрашиваю, а Ханна виновато прячет взгляд. — Ханна, я жду ответ.
Ей тринадцать, и вот, что значит, когда родной отец не понимает и не контролирует, в каких таких сетях обитает профиль его дочери.
А пора бы озаботиться.
— Ханна?
— Это мальчик, который подписан на меня. Я просто спросила в комментариях под своим последним видео, где мы находимся.
— И Томаш…
— Просто зритель на моем канале "тикток", — Ханна аккуратно отвечает, а я замечаю, что перегнул слегка палку.
— Прости, милая. Просто, я хочу быть уверенным, что ты в безопасности.
Завожу авто, а Ханна шепчет:
— Это так приятно, оказывается.
Я округляю глаза, и даже немного притормаживаю. Искоса смотрю на Ханну, а она не поднимает головы от проклятого телефона и говорит:
— Это так круто, когда тебя вот так ругают. Оказывается, я очень хотела, чтобы ты, наконец, меня отругал за что-то, аппа.
В немом шоке, я поворачиваюсь к дороге, не в силах подавить комок в горле. Каким таким образом, я дожился до того, что мой ребенок радуется, когда ее ругают?
— Ханна, то, что ты говоришь ужасно. Ты не должна радоваться тому, что тебя ругают. Это неправильно.
— Но это значит, что ты здесь, — она перебивает меня шепотом, а я торопею. Кажется, и волосы на макушке встают дыбом. — Ты спрашивал, почему я так упорно, снова и снова, разбивала стекла, зеркала и складывала из них мозаику.
Ханна умолкает, а я боюсь даже пошевелиться.
— Все потому что, каждый раз ты ругал меня. Мозаика была единственной причиной, из-за которой ты всегда волновался обо мне явно. Ты мог даже крикнуть, и хмуриться весь день. Это не пугало. Сперва, конечно… Конечно, я действительно обижалась, но когда уходила к себе в комнату, улыбалась. Потому что папа меня ругает, и папа дома. Я хотела, чтобы зеркал стало еще больше, чтобы я не останавливаясь, заставляла тебя волноваться, и ругать меня. Думала тогда ты больше не уедешь никуда. Увидишь, что я не слушаюсь, и останешься дома. Так… я поступала. Мне стыдно, папа. Прости.
Ее взгляд тускнеет, а мои глаза застилает серая пелена. Это слезы. Я уверен в том, что это они, ведь глаза нещадно пекут. Я пытаюсь сдержать их, чтобы не расстроить дочь. Она не должна видеть, как отец проявляет слабость. Я никогда этого ей не показывал, и не собираюсь. Однако, что же поделать, если ее слова разбивают меня? Столько лет, мне приходилось выбирать между тем, что должен, и тем, что хочу.
Между жизнью и смертью.
Теперь я понимаю ценность того, что создал вокруг себя. Она оказывается заложена в словах дочери, как в настоящем откровении. Я знаю, что ей трудно говорить об этом. Слишком трудно, но она решается это сделать, чтобы стать ближе.
Между нами всегда оставалась пропасть из расстояния и времени. Наши отношения нельзя назвать близкими. Да, я люблю ее безгранично, но этого мало.
Мало просто любить детей, давать им достаток и думать о будущем. Их надо слышать.
А я не мог, потому что был всегда занят, всегда далеко… Но сейчас все стало иначе. Все изменилось с появлением Веры. Оказывается, я страстно хочу быть эгоистом. Ведь только став им, я вот так просто беру свою дочь за руку, и тихо шепчу, то, что теперь действительно могу выполнить:
— Я больше не уеду надолго. Ты же знаешь, Ханна. Я теперь всегда буду рядом.
Она молчит, но крепко обхватывает мою ладонь крохотными ручками. Так сильно сжимает ее, энергично кивая, и пряча взгляд, что мне приходится снова затормозить и остановиться.
Я тяну Ханну ближе, и бережно обнимаю, тихо, но уверено произнося:
— Я больше никуда не уеду надолго. Никогда. Даю слово. Ты веришь мне?
Ханна снова кивает, и прячет от меня слезы. Она быстро вытирает лицо и уверенно делает глубокий вдох.
— Верю, аппа. Но теперь итак боюсь тебя отпускать. Ты же заблудишься.
Ханна с улыбкой указывает на навигатор, а я хмуро поджимаю губы.
— Ну, признай, что ты заблудился.
— Эге, — я наигранно осекаю ее и снова выезжаю на дорогу. — Ничего подобного. Это… навигатор сломался. Вот.
— Папа, ты заблудился, — упрямо повторяет Ханна.
Она складывает руки на груди, и приподнимает бровь. Осматривает совсем, как взрослая, и пытается доказать правоту.
— Ничего подобного.