Берлинское кольцо
Шрифт:
Железо калилось, позвякивало, тычась в горячий камень, поднимало и поднимало звездные россыпи. А Зося упрямо, с жестокой решимостью смотрела в огонь. Саид все же отодвинулся. Издали сказал:
— Вас предают.
Кого, вас, не пояснил, но Зося догадалась. Смолчала, ожидая еще каких-то слов.
— Сегодня надо уйти, — посоветовал Саид. — Завтра будет, пожалуй, поздно…
В печи уже нечего было делать, а Зося все ворошила поленья, воевала с ними и воевала упрямо и зло. Сгорая, искры жгучим пеплом жалили ее лицо. Не отстраняясь, она принимала
— Он придет нынче.
Это было у нее внутри. Все время было, пока стояла у огня, пока ворошила поленья и обжигалась искрами. Ждала минуты, чтобы вынуть из себя и отдать гостю. Зачем, понимала плохо. Просто чуяла, нужен этот коротыш с рассеченной губой эсэсовскому офицеру. Ненавистный ей коротыш…
— Почему сегодня? — спросил Саид.
— Не знаю… Так сказал. Велел картошку и самогон припасти.
— Один придет?
— Прежде один хаживал.
— Огонь в окне — знак ему? — уточнил Саид.
Зося еще раз перевернула поленья, будто хотела прибавить жару. Этой заботой отвлекла себя от слишком прямого вопроса. Ворошила и обдумывала. Понял Саид — трудно ей, но не помог. Ждал точного ответа.
— И ему тоже… — буркнула Зося.
Теперь стало ясно: хата служила маяком для кого-то. И именно это, среднее окно, с проломанными ставнями. Щель бросала узкую полоску света в поле, протянувшееся между деревней и березовой рощей. Свет означал, видимо, что у хозяйки кто-то гостит. Ведь Зося запалила коптилку, как только вошел Саид.
— Когда пожалует этот коротыш? — уточнил он.
— Да время уже… Поверка вечерняя, поди, кончилась.
Саид посмотрел на часы — было семь. Легионеры должны стоять на линейке, если, конечно, капитан Биллик решится сегодня строить батальон. Соединенные воедино легионеры — уже опасность, и вряд ли немцы захотят рисковать, получив анонимное предупреждение о готовящемся переходе батальона к партизанам. К тому же метель и темнота — все для мятежа. Лучше не искушать дьявола!
— Зачем он тебе? — спросил неожиданно хозяйку Саид. И было в этом вопросе что-то взволнованное и даже ревнивое. Негодование какое-то было.
Свой интерес Зося отбросила, будто не существовал он. Сказала о коротыше — цинично и грубо:
— Зачем? Зачем к бабам ходят…
«И это — неправда, — подумал Саид. Какая-то необъяснимая убежденность заставила его очистить хозяйку. — Конечно, неправда!»
Горячая клюшка вдруг резко звякнула, вздрогнуть заставила Саида. Зося повернулась к гостю, посмотрела на него с вызовом.
— Ты вот зачем пришел?
Вся в свете печи она казалась большим и грубым слепком с чего-то сурового и грозного. Но не устрашающего, а манящего. И оголенный изгиб плеча мучил гостя.
— Зачем он тебе? — упрямо повторил Саид.
— Отстань!
Не хотелось ей касаться простого, само собой разумеющегося и, может быть, унизительного. Устала от мужского откровения. А тут еще ревность будто.
Он не обиделся. Только отвернулся, чтобы не видеть ее.
Снова Зосю заняла коптилка. Подошла к ней, взяла в руку, но не понесла, а задержала в воздухе, что-то обдумывая.
— Уйдешь? — спросила сухо и даже скучно. — Или останешься?
Саид ответил:
— Останусь.
Коптилка поплыла к окну.
— Не надо, — остановил Саид. — Верни на место. А лучше погаси!
Она удивленная застыла посреди комнаты. И к удивлению опять присоединилась тревога. Прежняя тревога, с которой она встретила гостя.
— Ведь он придет!.. Ведь я же сказывала, — попыталась объяснить Зося.
— Знаю.
Тогда она нерешительно, чего-то страшась и что-то угадывая, задула огонь.
В темноте он спросил:
— Оружие при нем?
Она долго не отвечала. А когда снова пробудился ее голос, он был приглушенным и взволнованным:
— Вроде нет…
11
Там же, в лесу, на втором километре Берлинского кольца, ларец, обернутый почти истлевшей клеенкой, был вскрыт. Делалось это довольно церемонно, с торжественностью.
Рут Найгоф, переплетя на груди ладони, поламывала пальцами, выражая этим нетерпение, тревогу и радость одновременно.
— Господин полковник, — повторяла она прерывающимся от волнения голосом, — господин полковник, не забудьте наш уговор… Мои условия не забудьте.
Полковник казался равнодушным, но видимое равнодушие и даже спокойствие давалось ему не легко. Он потерял уверенность в себе, во всем, что делал и чего добивался всю последнюю неделю. Ничтожный ларец, обернутый желтоватой клеенкой, опрокинул здание, построенное логикой и убежденностью следователя. Опрокинул своим существованием. А когда убежденность рушится, вступает в свои права разочарование. Противнейшее чувство, от которого становится муторно на душе. В такие минуты полковник обычно замыкался, молчал. Все — борьба решительного «нет» с робким «да» проходила внутри. Он должен был верить и в то же время не верить тому, что происходило на его глазах. Ларец выкопали, ларец существует, значит, легенда Найгоф подтверждается, а полковник отвергал ее, упорно отвергал…
Подчиненные полковника находились в еще большем, чем их начальник, смятении. С удивлением поглядывали они то на ларец, то на своего шефа, как бы спрашивая — принимать клад всерьез или нет. Или, может, закопать его в землю и сделать вид, что его и не искали. Лишь офицер, тот — с руками художника или музыканта, радовался. Радовался своей удаче. И не скрывал этого. Особенно перед баронессой.
Акт вскрытия был составлен этим, третьим, офицером, предварительный акт, в котором еще не значилось содержимое ларца. После того, как текст зачитали и Найгоф одобрила его, полковник кивнул — начинайте! Но прежде, чем нож офицера коснулся клеенки, готовой лопнуть или рассыпаться от одного лишь приближения к ней острой стали, баронесса подняла руку и официальным тоном произнесла: