Берлинское кольцо
Шрифт:
Он хотел стрелять при первом же сигнале об опасности. И стрелял бы. Но сигналов не было. Была только морозная тьма и ярилась метель.
Измученные борьбой со снегом, они подошли к деревне, к плетню, что глядел в поле покосившимися упорами. По плетню и узнали о конце пути, о том, что это деревья и что здесь придется стрелять. Они были злы и собирались убивать сейчас же и все равно кого. Убивать или повалиться на солому и уснуть. В любой хате. Хотя бы вот в этой, с покосившимся плетнем.
Было темно. Везде темно — и на земле и в небе. Окна не теплились — или люди спали, или боялись привлечь огнем квартировавших в деревне эсэсовцев…
Хаит нашел. Чутьем каким-то притянулся именно к квартире командира батальона. Биллик сидел за столом так же, как и днем, и смотрел совершенно пустыми глазами на искрившееся под печью поддувало. Увидев вошедшего Хаита, он повернул голову и скучно сказал:
— А, посланники дьявола…
Хаит козырнул командиру и крепко, как мог, притворил дверь за собой, притворил, словно боялся, что преследовавшие его снежные вихри ворвутся в хату и настигнут свою жертву.
У порога, не раздеваясь и даже не стряхнув с себя метельную порошу, спросил:
— Тихо?
Глаза горели тревогой и решимостью. Он ждал несчастья и готовился к действию.
— Да, — по-прежнему скучно произнес Биллик. — Можете приступать!
Хаит порылся под бортом шинели и извлек вчетверо сложенный листок бумаги, протянул его Биллику. Тот не сдвинулся с места, не проявил никакого интереса к документу, вообще ничего не проявил, только взъерошил спавшие на лоб почти седые волосы и повторил:
— Приступайте!
Вернулся взглядом к искрившемуся поддувалу и там оставил его. Надолго. Пока возился у порога капитан Хаит, пока вертел в руках бумагу, не то складывая ее снова, не то изучая, Биллик все смотрел на падающие и гаснущие капли пепла.
— Это приказ о разоружении батальона, — пояснил Хаит.
— Я догадался… Не тяните время. Черт знает, что может случиться в такую ночь…
В хате было тепло, и лицо Хаита стало теплеть. Он смахнул с бровей и ресниц капли, вытер ладонь о шинель.
— Вы кого-нибудь подозреваете?
— Нет, — коротко и официально ответил Биллик. — Никого… Они все… — Он не досказал. Только поморщился, давая понять этим, что обсуждать подобный вопрос излишне и просто неприятно. Старый служака прекрасно понимал причины перехода легионеров к партизанам и не строил никаких иллюзий относительно возвращения туркестанцев в ряды эсэсовской армии. Даже с помощью полевого суда. Лес — вот что было конкретной причиной зла. Лес и близость фронта. Он так и сказал командиру роты: — Если бы не соседство с сосновым бором…
Впрочем, что объяснять этому капитану, новоиспеченному капитану, он сам туркестанец, хотя и сидит в Берлине и называется военным министром какого-то национального комитета! Сам должен понимать. Впрочем, он прислан не для выяснения причин, а для выполнения задачи. Так пусть и выполняет ее!
Биллик отвернулся. В тишине стал ждать, когда уйдет капитан. А тот не уходил. Мок и стряхивал с себя снежную кашицу. Прямо на пол.
— В батальоне есть… унтерштурмфюрер? — спросил осторожно Хаит. Прошел к столу и положил на пятно света от небольшой лампы фотографию. — Вот этот?
Нехотя Биллик посмотрел на смуглое лицо, впечатанное в четкий белый квадрат.
— Кудрявые волосы, усики, увеличенная мочка правого уха, — перечислил капитан приметы.
— Нет! — брезгливо отстранился Биллик от фотографии и от самого капитана — ему не нравилась система выслеживания солдат. Он сам пострадал от нее. — Нет и не было…
Хаит вдруг оживился и даже посветлел. Настороженность, стоявшая в глазах, спала.
— Я так и думал, — удовлетворенно кивнул он. — Мертвецы пока что не способны служить и легионе…
— Мертвецы?! — Биллик вздрогнул: слова капитана показались ему дерзкой и неуместной шуткой. Пожалуй, даже не шуткой. — Что за чертовщина! Дайте-ка сюда фото!
Он снова посмотрел на снимок, теперь с любопытством, с намерением понять намек гостя.
— Погодите! Унтерштурмфюрера с такой физиономией нет… И не было… Но был ефрейтор. Да, да… Забыл его фамилию… Его вызвали в Берлин… Сам Ольшер вызвал. И больше он не вернулся.
Самодовольная улыбка очертилась на губах Хаита.
— Именно, не вернулся… Я же говорю, мертвые не возвращаются.
Он сунул довольно небрежно фотографию куда-то за борт шинели — теперь она, кажется, была не нужна ему, и шагнул к двери.
— Значит, вы никого не подозреваете?
— Нет.
Он вышел и плотно прикрыл дверь, как несколько минут назад, хотя теперь за ним ничто не гналось. Ему просто хотелось сохранить в покое тайну, которой владел Биллик.
13
— Когда?
— Я об этом говорила и даже указывала примерную дату, Она записана в акте… — Найгоф отвечала с раздраженностью. К ней пришло раздражение, и любой вопрос полковника встречался настороженно, с готовностью отпарировать самым грубым образом. Раздражение сменялось иногда приступом меланхолии. Рут Найгоф, смежив веки, откидывала голову и молча сидела несколько минут. Она не слышала или не слушала полковника, и он не мешал ей переживать, а возможно, играть переживание. Как-то она попросила разрешение подойти к окну и долго смотрела на улицу. Глаза ее при этом не щурились привычно, не искали объект для созерцания или изучения, они словно дремали открытыми, и полковнику казалось тогда, что баронесса умирает безмолвно. Но он не торопился вернуть ее в реальность и терпеливо наблюдал за путешествием Найгоф в другом мире. Чаще полковник заставлял себя работать в такие минуты, раскрывал папки и читал. Читал то, что не успел прочесть накануне или делал выписки, тоже не сделанные накануне.
— Вы говорили, что напротив нашего дома по-прежнему магазин? — напомнила баронесса, вернувшись из своего путешествия.
— По-прежнему, — кивнул полковник.
— Мне бы хотелось навестить наш дом.
Брови-щетинки, перепутанные сединой, поднялись, секунду полковник жил удивлением и даже надеждой, но в следующую секунду и то и другое исчезло. Брови снова нависли над глазами хмурым пологом.
— Впрочем, это неправда, — поправилась Найгоф. — Я не жалею прошлого. Оно не снится мне… Должна признаться, что не любила приезжать на Шонгаузераллей и меня не умилял вид матушки, сидевшей за библией или поливавшей на балконе цветы, и, тем более, отца, прижимавшего к больному желудку грелку. Нет… Это была обязанность дочери по отношению к своим родителям, тяжелая и неприятная обязанность… Муж чаще бывал на Шонгаузераллей и даже делал старикам подарки. Это он устроил отца учителем немецкого языка в Туркестанский комитет… Не помню, была ли я благодарна ему, наверное, нет. Не смотрите на меня так строго, господин полковник! Человек не виновен в том, что уходит от прошлого… Так устроен мир…