Берлинское кольцо
Шрифт:
— Разве этим не все сказано?
Рут могла вспылить, во всяком случае, ответить дерзостью. Но какова цена ее возмущению, да и что даст оно? Лучше принять оскорбление и изобразить обиду, показать себя слабой и беззащитной. Выпросить уступки, хотя бы в сроках. Тайна запрятана глубоко, это она знала, и добыть ее будет трудно: ведь тот, кто прячет, уверен в существовании любопытных глаз, иначе зачем прятать. А что если выдать всего лишь кусочек тайны, как тогда, в лесу, и этим избавить себя от тяжелой и опасной работы по добыванию целого.
— Я слышала такое слово «лайлак», — сказала она твердо, но без уверенности,
Кусочек тайны был схвачен жадно, торопливо:
— От кого? Когда?
— От туркестанцев, — теперь уже нетвердо пояснила Рут. — Кажется, здесь… в поезде… Слово прозвучало несколько раз в общем разговоре.
— Но кто участвовал в разговоре?
— Вы могли бы не задавать подобного вопроса: я не предполагала о существовании интереса к «аисту» и, следовательно, не запомнила, кем произнесено слово.
Темнота вздохнула, и во вздохе этом было столько досады и столько разочарования, что Рут невольно посочувствовала своему собеседнику.
— Если бы я знала!
— Но кто участвовал в разговоре?
— Здесь столько людей, столько встреч… Возможно, и не в вагоне произносилось слово, а еще в Берлине, на перроне вокзала. Там было много провожающих…
Вздох не повторился. Темнота тревожно и тяжело молчала. Невидимо для Рут шла работа, чья-то работа, и эта работа должна была породить для «шахини» новый сюрприз.
— Вы вспомните, кто говорил! — Сюрприз оказался до крайности неприятным.
— Это невыполнимое требование, — запротестовала она.
— Вы вспомните! И человек, произнесший слово, вернее, тот, кто знает «аиста» будет вашим другом в Вене.
— Не понимаю.
— Во время конгресса старайтесь быть около него как можно чаще.
— Но это покажется слишком нарочитым, даже нелепым. Неизвестно, кто этот человек, и удобно ли находиться возле него жене президента.
— Надеюсь, это офицер или работник ТНК, а с ними вы на короткой ноге…
Опять колкость, опять намек! И опять безответный — Рут должна проглатывать все, что ей уготовано и терпеливо ждать конца разговора. Лишь бы скорее наступил этот конец!
— Пройдитесь с ним в фойе во время перерыва, — уточняла темнота. — Помните лестницу из зала в вестибюль? Не помните? Не бывали в индустриальном клубе… Так вот, там есть лестница. Спуститесь по ней вместе, возьмете своего спутника под руку… Это ведь естественно!
— Боже!
— Не надо ханжества. Вам предлагают самое простое из того, что могла бы сделать женщина…
— Не смейте!
— Хорошо. Итак, на лестнице во время небольшого перерыва после прений… За выступлением президента должны последовать прения.
Рут вдруг вспомнила о муже. И не столько о муже, сколько об опасности, что грозит ему.
— На Каюмхана готовится покушение? — спросила она, не скрывая тревоги.
— Разве я похож на заговорщика или террориста, — усмехнулся собеседник.
— Я не это имела в виду… Может быть, вы знаете?
— Да, слышал… Но Каюмхана не убьют… И между прочим, вы избавите его от неприятного спектакля с выстрелами… если, конечно, вовремя покажете человека, знающего «аиста».
— Он имеет отношение к этому событию?
— Вы слишком много задаете вопросов, фрау. Я уже предупреждал вас о необходимости быть молчаливой… Это условие сохраняется. Да и к чему любопытство… Ведь вы все поняли…
— Почти.
— Благодарю. Теперь остается предупредить о совершенном пустяке: жена президента остается в купе еще пять минут, а затем может вызвать проводника и пожаловаться на неисправность плафона — в нем, кажется, перегорела лампочка… Спокойной ночи, фрау!
Она не сдержала себя. Через минуту, а может и раньше, рука ее потянулась к двери и стремительно отдернула створку — ей хотелось поймать взглядом удаляющегося собеседника — шаги его стихали в конце прохода, — поймать, если не всего, то хотя бы какую-то деталь одежды, приметить особенность походки. И наткнулась на гестаповца — совсем рядом, у закрытого окна. На нашивку наткнулась, что горела у локтя, — СД. А потом только увидела всего гестаповца, лицо его и холодную улыбку. Это был Берг. Он стоял, опершись на перекладинку, и курил.
Чертовщина! Почему здесь гестапо? Почему здесь Берг? Она не видела его в вагоне до этой минуты, не заметила и при посадке. Еще не соединив воедино разговор с незнакомцем и появление Берга около купе, она машинально спросила:
— Вы не заметили, кто сейчас прошел здесь?
— Сейчас? — удивился Берг.
— Да, только что…
— Никто не проходил, — ответил Берг твердо и снова холодно и, кажется, насмешливо улыбнулся. — Между прочим, добрый вечер, фрау!
— Добрый вечер! — растерянно произнесла Рут и задвинула дверь.
«Шахиня» вернулась к мужчинам, которые уже не шумели весело, как прежде, а озабоченно о чем-то переговаривались. И пили вино, деловито, со злостью, словно хотели заставить себя опьянеть. Впрочем, министру здравоохранения сделать это удалось — он полулежал на диване, откинув голову и открыв молочному свету скупого плафона свое сине-бледное лицо.
— Убьют… — шевелил он нетвердыми губами. — Пусть убьют. В конце концов нам всем туда дорога… Только не надо торопиться.
На него не обращали внимания, как не обращают внимания на выбывшего из игры партнера. Когда вошла Рут, все смолкли разом и уставились на «шахиню» непонимающими и удивленными глазами. Никто не ожидал ее. Конечно, она имела право вернуться, это не противоречило стилю госпожи, предпочитавшей веселую компанию скучному одиночеству. Но в соседнем купе был ее муж, Вали Каюмхан. Оставить президента ради сборища его слуг — не слишком ли смело для «шахини»! Или что-то случилось? Широко распахнутые глаза Рут будто звали на помощь, требовали участия. Именно это заставило всех смолкнуть, в том числе и пьяного шефа эскулапов — он споткнулся на полуслове. «Шахиня» должна была что-то сказать. Однако она не сказала. Опустилась на диван, брезгливо отбросив почти безжизненную руку министра здравоохранения.
— Налейте мне вина! — потребовала она у полковника. Именно у полковника, который сидел возле дверей, далеко от бутылок, от столика, от всего далеко. Неуверенно и как-то застенчиво, словно стыдился собственных движений, он взял бутылку и стал наливать вино в протянутый «шахиней» бокал. — Полнее, штандартенфюрер!
Он налил до краев и с облегчением вздохнул, когда убедился, что не пролил ни капли и темно-малиновая жидкость, колеблясь, поплыла к губам «шахини».
— Где отец? — остановил это почти торжественное движение Хаит.