Берлинское кольцо
Шрифт:
«Шахиня» настороженным взглядом ловила движение губ и выражение глаз споривших. Она не понимала слов, но улавливала смысл. Весь вечер мужчины лили потоки комплиментов в ее адрес, грубоватых порой и даже оскорбительных. Весь вечер бесцеремонно рассматривали единственную в купе женщину, пили за ее плечи, глаза и губы. И это тревожило Рут и волновало. Среди подчиненных мужа были такие, кто мог надеяться на благосклонность «шахини». И именно их сдерживал холодный и почти всегда хмурый вице-президент. Он словно боялся ее шага, ответного шага, оберегал от легкомысленного и шокирующего «шахиню» поступка. Наивный человек! Он не понимал, что она не так легкомысленна и не так беспечна, как они, эти туркестанцы, думают!
— Налейте вина! —
— С удовольствием! — откликнулся министр пропаганды. Ему тоже не нравилась перепалка, возникшая между членами правительства. Прежде одного строгого слова вице-президента было достаточно для установления порядка и единомыслия, теперь даже сотни слов не в состоянии успокоить господ министров. Подданные «хана» вышли из повиновения. Он сам, министр пропаганды, уже ни во что не верил и ни на что не надеялся, но голос Баймирзы Хаита был для него по-прежнему устрашающим и заставлял повиноваться. Во всяком случае, в нужную минуту министр умел изобразить на своем крупном, угловатом лице покорность, умел рабски преданно глянуть рыбьими, навыкат глазами на вице-президента. — С удовольствием, с удовольствием! Что осталось нам от земных радостей, кроме вина…
Он разлил вино по фужерам — фужеры еще существовали в третьем рейхе. Фужеры и вино. Итальянское и французское вино, которое так любили задержавшиеся в тылу защитники Германии.
Министр здравоохранения счел нужным и здесь вставить свое, неукладывающееся в рамки приличия, дополнение:
— Кроме вина и женщин…
Шеф пропаганды не услышал этих слов — они были ему не нужны, а Баймирза услышал и зло сверкнул глазами. Впрочем, он тоже мог бы не услышать — в купе звучало слишком много голосов и слишком много слов произносилось. Говорили все. Все, кроме полковника Арипова. Он сидел у самой двери, в тени ее, и устало смотрел на веселившихся министров. Редкий гость в этой компании — национальный комитет не лежал на трассах штандартенфюрера, он ездил, в основном, вдоль линии фронта или по тылам немецких войск, где стояли гарнизоны легионеров, и в столицу заглядывал лишь по особому вызову Главного управления СС. И, может быть, поэтому шумное веселье членов правительства казалось полковнику неестественным. Действительно, веселиться было не с чего. На душе кошки скребли: близился конец войны, близилась расплата. Страшная расплата. Немцам проще и легче — они дома. А каково чужакам! С них спросят вдвойне — и за немецкое вероломство и за свое собственное. Все чаще и чаще вспоминал полковник далекий Андижан, вспоминал близких своих, и ему становилось больно. Там, дома, думают, что он пропал без вести, что убит. Светло думают. Со скорбью, со слезами, но светло все-таки. И вот настанет день возвращения. Как он войдет в дом, если войдет, конечно. Ведь не простят, не откроют двери. А что он скажет, если откроют. Будет лгать, лгать без конца, винить судьбу, немцев, весь мир винить — так получилось, судьба! Лучше не возвращаться — эта мысль все чаще и чаще приходила к полковнику. Она казалась спасительной, приносила облегчение. С нею можно было уснуть после мучительных терзаний совести. Не возвращаться — и все! Не переступать порога, не стоять перед судом — он не сомневался, что его будут судить за измену, — не лгать близким. Но тогда что дальше? Война кончается, где то спасительное место, куда можно уйти от расплаты, от боли раскаяния. Он мог бы, как другие, как эти министры, пить. Пить постоянно. Не думать о конце, пусть судьба сама все решит.
Но хмель не заглушал боль. Напротив, усиливал, заставлял мучиться еще больше. И тогда рука тянулась к пистолету: оборвать все разом — пулей! Убить себя не хватало мужества. Что-то мешало совершить этот последний шаг. Видимо, надежда. Далеко в глубине теплилась надежда на спасение. Арипову всегда везло. С детства везло. Что-то или кто-то спасал в последнюю минуту заблудшего.
— Штандартенфюрер! — окликнул Арипова министр пропаганды. — Твой бокал! И не надо грустить, душа моя. Человек с железным крестом на груди не имеет права грустить…
Это прозвучало иронически. Для него, штандартенфюрера. Как далеки они от истины, подумал он с усмешкой и загородил свой фужер ладонью.
— Что-то не хочется…
— Ха! Ему не хочется. Вы слышите, — упрямо тянул бутылку к чужому фужеру министр пропаганды. — Если самый смелый среди нас боится спьянеть, то что остается нам — скромным чиновникам. Военный министр, прикажи ему выпить!
Хаит пытливо глянул на штандартенфюрера, будто хотел понять причину отказа, и натолкнулся на жесткие, упрямые огоньки в его глазах.
— В присутствии госпожи я не смею распоряжаться туркестанцами, — ответил Хаит. — Пусть повелевает ханум.
Откинув голову на спинку дивана, Рут смеялась. Смех уже давно потерял радостные нотки и был каким-то пустым и неприятным, но «шахине» было удобно играть веселость — она избавляла от необходимости принимать всерьез и слова и мысли этих подопечных мужа, не замечать грубости и оскорбления.
— Да, да, — заливаясь смехом, приказала Рут. — Пейте, иначе я вас казню…
— Вот этими руками, — поддержал шутку министр здравоохранения и взял в свою ладонь пухлые пальцы «шахини». — И если тебя осудят, я готов принять за друга смерть… Быть удушенным руками госпожи.
— Надеюсь, штандартенфюрер не доставит тебе такого удовольствия, — зло произнес Хаит. Он решил во что бы то ни стало уберечь «шахиню» от унижения. — Пей, полковник!
Полковник колебался. В конце концов какое ему дело до этой беспутной немки, до этих министров. Крысы, окопавшиеся на Ноенбургерштрассе! Они еще пытаются изобразить благородство, отстаивать свое право повелевать другими. Но Хаит, злой и безжалостный Хаит, он смотрел на фужер полковника и упрямо ждал.
— Уж если принимать смерть от руки госпожи, то лучше это сделать мне самому, — без тени шутливости ответил Арипов и отставил бокал.
— Нет, нет… Я слишком люблю тебя! — завопил министр здравоохранения. — Живи, ты нужен великому Турану, нужен нашему фюреру…
Он притянул ладонь Рут к своим губам и поцеловал. Поцеловал, громко чмокая и оставляя следы больших зубов на ее пухлой руке.
Рут вскрикнула от боли:
— Ой! Он съест меня!
— Собака! — прошипел Хаит и занес кулак над головой министра. Кулак коснулся бы маслянистых волос, липнувших к вискам и лбу шефа здравоохранения. Обязательно коснулся — вице-президент никогда не останавливался на полпути, это хорошо знали работники комитета. Но на сей раз собранные в тяжелый ком пальцы не достигли цели.
В дверь постучали. Робко, но явственно. Купе мгновенно стихло. Створка со скучным визгом отошла, и в просвет просунулась лысая голова проводника.
— Фрау! — прогнусавил он. — Простите, вас ждет муж…
— Что? — не поняла Рут. Слишком неожиданным и нелепым было сообщение. — Какой муж?
— Ваш муж, — уныло повторил проводник. — Он сидит в купе.
Все поразились не меньше «шахини». Вали Каюмхан остался а Берлине и должен был выехать другим поездом — не известным никому поездом — так условились в целях безопасности. И вот президент оказался рядом, в вагоне сотрудников комитета. Невероятно!
Недоумение, что откровенно рисовалось на лицах пассажиров, оскорбило проводника — ему вроде бы не верили. И он, просунувшись в купе, сказал уже обидчиво:
— Ваш супруг сел в Дрездене… Извините.
Дверь с прежним скучным визгом въехала в паз и заслонила физиономию проводника.
— Вилли здесь? — перестав улыбаться, спросила Рут. Просто так спросила, ни к кому не обращаясь. — Здесь?
И вдруг вскочила с дивана и шагнула к выходу.
— Боже! Что это значит…
Никто не ответил ей. А когда Рут выскочила в проход, все пугливо уставились на дверь, словно на ней можно было прочесть тайну.