Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта
Шрифт:
На следующий день приходит с утра и приносит с собой краски, бумагу и кисточку. Берет эту самую кисточку, макает в краску и протягивает мне: «Рисуй!» Я, конечно, отвечаю: не могу я рисовать, меня от одного вида этого инструмента сейчас стошнит, как от паленой водки. А она не слушает: «Не прячь, – говорит, – свою душу! Мажь, как получится, и ни о чем не думай!»
Ну, закрыл я глаза, взял кисть – и как в холодную воду нырнул. Набросился на бумагу, мажу что-то, брызжу, опять мажу из последних сил. И вдруг чувствую – тепло по телу пошло. Снизу вверх, как будто оттаиваю после обморожения. Приоткрыл я один глаз, смотрю – а кисточка-то у меня в руке сама танцует. Устанет, нырнет в краску, освежится – и снова пляшет. Галя еле успевает листы подкладывать. И вылетают, знаешь, такие абстракции, как у Джексона Поллока, будь он неладен, одна за другой. А внутри у меня все теплее, теплее, теплота уже к голове подходит… Потом – раз! – вспышка по глазам, и сразу выключили мне свет. Вырубился я и проспал часов двенадцать. На следующий день повторили мы с ней процедуру, и уже легче пошло. Потом еще. А через неделю – ты не поверишь, Борька! – нарисовал я кошку задом. Нарисовал! Я! Кошку задом! Полосатую. Собственной рукой! Это же счастье какое…
В общем, съежился гад Стендаль, сдулся – и отступил. И почувствовал я себя почти человеком.
А еще через неделю выписали меня. Стою я на ступенях этой самой клиники и не знаю, куда идти дальше. И как без нее, без Гали, жить, тоже не знаю. Решил ее дождаться. Ну, простоял часа два, выходит она. Обрадовалась. «Пойдем, – говорит, – со мной. На вокзал меня проводишь, я сегодня в Питер уезжаю». Выяснилось, что Галя – она питерская, а в Москве находилась в научной командировке. «Очень приятно, – отвечаю, – какое совпадение. А я как раз собрался посетить северную столицу». И поехали мы сюда. А ты ведь помнишь, Бедюша, я раньше этот город не очень любил. Ну погляди вокруг: тут зданье любое кругом обойди – нигде не приделаешь лишней колонны. Подташнивало меня от него, в общем. А тут – гуляем мы с ней, вокруг бюсты, шпили, лепнина всякая – вот как сейчас, – и ничего, не воротит! Гуляли-гуляли, болтали-болтали, а потом вдруг раз – и полюбила она меня. Ты спросишь – за что? А я и сам не знаю. Каждый день себя спрашиваю, за что мне, дураку толстопузому, такое счастье? Первый месяц вообще как пьяный ходил. Потом стал думать, как дальше жить. Жена – не шутка, это ведь семья, ответственность. А как я, вот такой, буду семью содержать? Не сидеть же мне у нее на шее? И тут Галя говорит: «Я тебя, суслик… – она меня сусликом зовет, ты не смейся, пожалуйста, – я тебя, суслик, устроила на работу». – «Вот как? И куда же?» – спрашиваю. Стараюсь, знаешь, не подавать виду, хотя в душе все поет: сейчас жизнь наладится, я деньги в дом приносить буду! А она и отвечает: «В Русский музей». Тут у меня все внутри и рухнуло. Испугался я, похолодел. «Нельзя мне в музей! – кричу. – Я эстетический инвалид первой группы!» А она отвечает, прямо как в американском кино: «Ты, суслик, не бойся. Мы должны победить болезнь, и я в тебя верю. Ты сможешь».
И я правда смог.
Ну, не сразу, конечно. Сначала меня в современный зал посадили, где еще можно кое-как дышать, потому что там одни абстракции да инсталляции. Но уже через месяц в русский авангард перевели. А это, знаешь, совсем не шутки. Там такие красные кони по синим холмам носятся, что можно разом копыта отбросить. Очень тяжело поначалу пришлось. Однако ничего, сжал зубы, высидел. А теперь, видишь, выставка приехала, из частных коллекций, так мне самого Винсента доверили. Единственную картину! В общем, поправляюсь я, Борька, не по дням, а по часам. Александр Сергеич говорит: еще пара месяцев – и посадим мы тебя, Валентин, в русский реализм. Александр Сергеич – это начальник мой. У Гали с ним соглашение: если я сумею высидеть полный рабочий день в зале Шишкина Иван Иваныча, то курс моего лечения будет считаться законченным. Ну вот мы и пришли!
Беду так увлек рассказ Вали, что он уже не замечал ни Дворцовой площади, ни Большой Морской и даже забыл о ноющей боли, с самого утра сверлившей правый висок. Поэтому последние слова застигли его врасплох. Он вздрогнул и огляделся. Друзья стояли перед тяжелой и высокой дверью парадного входа в старинном петербургском доме на углу Гороховой и Мойки. Поднялись по широкой выщербленной лестнице на третий этаж. Валя позвонил.
Открыла маленькая девушка. Внешность Гали в первый момент не произвела на Беду никакого впечатления – восторженное токование влюбленного супруга готовило его к большему. Серьезное лицо, взгляд, как будто устремленный внутрь себя, небольшой рост, волосы, стянутые в хвост на затылке, – вот и все, что он заметил в темной прихожей.
Они прошли в комнату и сели за круглый стол, на котором были в беспорядке разбросаны книги. Мухин заметил светлые прямоугольники на обоях: видимо, тут еще недавно висели картины.
Галя присела напротив гостя и, поглядев на него с улыбкой, спросила:
– Чаю хотите? С медом?
Что-то очень знакомое было во всем ее облике. Беда наморщил лоб, вспоминая, где он уже видел эти внимательные черные глаза, эту изящную руку – и его прошиб холодный пот.
Перед ним сидела арлезианка с картины Ван Гога. То же лицо, только значительно моложе.
– Хочу, – ответил он. – Очень.
Глава 6
Высокоурожайное культурное пастбище
По утрам Кондрат всегда чертом вскакивал с кровати и, не теряя ни секунды, вприпрыжку несся в ванную. Однако сегодня, едва разлепив глаза, он тут же плотно их сомкнул и некоторое время лежал неподвижно, пытаясь понять, чем он так злоупотребил накануне? Ничего не вспомнив, снова разлепил один глаз. Наваждение не исчезло: сверху, прямо с облаков, весело поглядывали колхозницы со снопами ржи и подозрительные палеоазиатские охотники с пушным товаром.
Мобилизовав усилием воли мыслительные способности, Кондрат наконец осознал, где находится. Вчера друг Андрюша после совместного возлияния отвез нового арт-директора на так называемую Правительственную дачу, бывшую загородную резиденцию Прыжовского обкома КПСС, превращенную в вип-отель для личных гостей губернатора. Особняк стоял на горе, возвышавшейся над Прыжовском и носившей, явно в подражание столице, название Николиной.
Осознав свои координаты в мире, Кондрат улыбнулся колхозницам, погрозил пальцем оленеводам и спустил ноги на пол – однако тут же с воплем убрал их обратно. Куратор был человек совсем не робкий, но при виде оскаленных клыков белого медведя заорал бы спросонья и храбрейший из старателей Аляски. Окончательно продрав глаза, Синькин разглядел наконец, что на полу лежит всего лишь шкура – совершенно не опасная, хотя и очень внушительная. На стуле возле кровати раскинулось одеяние золотоискателя, рядом с ложем стояли вычищенные ковбойские сапоги. Облачившись, арт-директор вышел на балкон осмотреться.
С Николиной горы открывался великолепный вид на город, и к тому же местная власть позаботилась о дополнительном удобстве: к перилам балкона была прикреплена зрительная труба, как на видовых площадках в Европе, но только без прорези для монетки – смотри не хочу. Синькин снял очки, подкрутил колесико и принялся не спеша озирать свои новые владения.
Прыжовск оказался застроен в основном пятиэтажками и брежневскими панельными домами, но иногда по ходу осмотра куратор издавал короткие одобрительные возгласы: это значило, что в окуляре возникал купеческий особняк позапрошлого века или пышный образчик сталинской архитектуры. Лучше всех смотрелся стоявший на берегу реки океанариум: роскошный Парфенон верхом на Парфеноне. Разглядывая его фронтоны и портики, Синькин аж заурчал от удовольствия.
– Доброе утро, Кондрат Евсеич! – послышался позади него сдержанный голос.
Куратор обернулся и увидел одетого в безупречный костюм сотрудника вип-дачи. На согнутой руке тот с трудом удерживал медвежью шубу.
– Кондрат Евсеич, вы так простудитесь. Сегодня минус шесть с утра. Вот, наденьте, пожалуйста. Небольшой личный подарок от Андрея Борисовича. Геральдический зверь, символ Прыжовского края.
– Ну везде у вас мишки! – усмехнулся гость. – Ладно, давай примерим.
Шуба Синькину пришлась впору и к лицу. В ней он сразу стал напоминать какого-то дореволюционного мецената или оперного певца – может быть, даже самого Шаляпина.
– Тебя как зовут-то? – спросил он лакея с барской модуляцией в голосе.
– Тимофей. Можно также называть Тимоти. Я здесь батлер, иначе говоря, дворецкий со знанием иностранных языков. Обычно обслуживаю зарубежных гостей, но теперь буду состоять при вас для особых поручений. Андрей Борисыч распорядился. Если вы не возражаете, конечно.
– Со знанием языков, говоришь? – снова усмехнулся Синькин. – А звание у тебя какое? Ну-ну, шучу. На-ка, Тимоша, прими шубу, повесь пока куда-нибудь. Ну и завтрак подавай. Кофе по-турецки сваришь. А я мигом, только умоюсь.