Бесконечное настоящее. Правдивая история о любви, счастье и болезни Альцгеймера
Шрифт:
Надо сказать, что мама с ее непосредственностью и смелостью смогла научить нас с раннего детства не только лицом к лицу принимать подобные проблемы, но и решать их. Как любая мать, она была грандиозна в этой роли.
Спасение – в любви: только любовь может наполнить жизнь глубоким смыслом, который никто не рискнул бы оспаривать.
Страдания мамы были невыносимыми, даже, можно сказать, леденящими кровь, потому что не поддавались никаким объяснениям. Она вдруг вся становилась болью, и слезы текли из ее растерянных глаз, что смотрели на меня как-то издалека. Тело, казавшееся почти совсем опустошенным, выжимало из себя по капельке редкие слезинки. Они падали замертво, будто срезанные с ресниц на слегка покрасневшем веке. В руке мама сжимала платочек с вышитыми инициалами –
Мои мысли переключились на отца, на отчаяние, которое он мог бы испытать, видя женщину, безумно любимую им на протяжении всей жизни, в ее теперешнем состоянии: полупрозрачная кожа, проступающие вены на конечностях, пораженных артритом… Эта женщина плакала, слабые всхлипывания сотрясали все ее тело, делая похожей на лист дерева под ударами капель дождя. Мамины стенания походили на хрип умирающего. Я внимательно наблюдал за ней, а она, в свою очередь, – за мной.
Мне так хотелось помочь ей, стать тем утешителем, каким она всегда была для меня. Хотелось стать ее кровом, убежищем, защитной дамбой, безоблачным горизонтом… К сожалению, я не смогу стать ни одним из пунктов этого списка и не смогу ничем ей помочь. У меня даже не было способа достучаться до нее: путь к ее сердцу исчезал или был перекрыт, как это случалось в подобных ситуациях. Иллюзия того, что можно было успокоить маму, испарялась сама по себе. Единственное, в чем она была уверена в такие моменты, – это в том, что ее жизнь подошла к концу.
Думаю, она чувствовала приближение смерти и представляла ее себе как внутренний взрыв, поглощающий все вокруг. Зная маму, уверен, что больше, чем смерть, ее пугало исчезновение. Испариться, как исчезает вода под солнцем. Но больше всего ее угнетало забвение: когда все вокруг, даже Бог, забудут о ней.
Недавно вечером она опять плакала, потому что не могла найти что-то – кто его знает что. Я решил, что она искала свой секретный дневник. В подобные моменты страх забыть свои мысли был настолько велик, что она пыталась записать их на теле. Она яростно хватала ручку, если находила ее, но в тот ужасный день под руку маме попался нож. Все решили, что она хотела себя поранить, но я интуитивно понял ее намерение. Почувствовал, что действительно хотела сделать моя маленькая девочка-мама. Она хотела записать, выгравировать на коже жемчужины своих мыслей, спрятанные от чужих взглядов, судьба которых интересовала ее гораздо сильнее, чем собственная жизнь и будущее, которого у нее не было. Когда мы смывали письмена с ее рук, те драгоценные мысли, к моему великому сожалению, стирались из памяти навсегда. А мама уже не помнила, о чем писала на руках, и глазами невинного ягненка следила за нашими действиями, как смотрят на тех, кто просто моет и обрабатывает раны.
Господи, она так много плакала… Вчера вечером, например, сидя в своем кресле в мягком круге света от торшера в углу, который я выключал, только уложив маму спать. Она плакала, потому что не успела довязать свитер для Пеппино. Шерстяной теплый свитер, который хотела подарить ему на Рождество. А он, молодой семнадцатилетний парень, спасшийся от призыва в армию и боевых действий, теперь должен был подвергнуть свою жизнь даже более серьезным опасностям, добираясь пешком или на перекладных из Неаполя в Петину, чего ему сделать, увы, так и не удалось. Но мама не могла успокоиться. Для нее не существовало второго шанса.
Занавес ее сцены потихоньку закрывался, и для нее это было прощанием с любой надеждой.
«Мне не хватило шерсти», – жаловалась она сквозь слезы. «Вы мне не дали спокойно повязать» или «У меня опять все украли…» Все это обильно смачивалось слезами, что медленно катились по маминому лицу, которое стало походить на рельефную географическую карту. У мамы развилась базалиома, которую ее племянник-врач посоветовал всем нам игнорировать.
– А что вы хотите… В ее-то возрасте, – пробормотал он, пожимая плечами.
И мы по глупости не стали настаивать, почему-то убежденные, что маме осталось совсем немного. Возможно, виной тому стало неосознанное искушение освободиться от старушки. Не из нелюбви – наоборот, из-за большой любви. Ведь любить старика – это сложное дело, требующее смелости, особенно когда он постоянно плачет.
– Зачем мучить ее лечением! – сказал мой двоюродный брат. – К чему омрачать последние моменты ее жизни?
А между тем мама была еще здесь, передо мной, и слезы слаломом [4]
Мамины слезы казались мне струйками воды из крошечного источника, а соцветия на коже напоминали мох, облепивший влажную скалу. Они становились все более невыносимыми, проникая внутрь и пропитывая меня насквозь. Ее одиночество становилось моим. Боль связывала нас, создавая экстремальную близость, такую же таинственную, как сама загадка жизни. Таинство, призванное объяснить, как близость матери и сына в нормальной жизни делает их одним целым. Все мое прошлое, всю человеческую эволюцию можно было найти в этих слезах.
4
Спуск с горы на лыжах по трассе с перепадами высот. – Прим. ред.
5
Разновидность выпуклого рельефа, где изображение выступает над плоскостью фона более чем на половину объема изображаемых частей. – Прим. ред.
Любовь – это боль, которую я познал благодаря маме и через нее. Она стала моей точкой отсчета, учением о жизни, о внутренней пустоте и об отчаянном желании побороть ее.
Бывало, когда мама бредила, я тоже впадал в легкое бредовое состояние и размышлял о том, как сделаю все от меня зависящее, чтобы сторицей вернуть маме любовь, которую она мне подарила, и никогда не перестану бороться. Все эти мысли принимали форму героических картин, немного сумасшедших и затмевающих мой разум: вот я вижу себя среди развалин воображаемого города, но продолжаю битву среди этих рушащихся бастионов, в одиночку защищая до последней капли крови, сам не зная кого и от чего [6] …
6
Я исповедуюсь перед вами как на духу: иногда мне тоже очень хочется плакать. Но родственникам, которые ухаживают за такими больными, кризисы не дозволены. Если вы решили идти по этому пути, остановок не предвидится. Но прежде чем начать, положите руку на сердце и загляните себе в душу. Тот, кто не готов к подобным испытаниям, пусть не чувствует вины: анализируя всю сложность задачи, он наносит двойной вред – себе и близкому больному человеку. – Прим. авт.
Глава 5
По секрету всему свету!
Нет такой боли, которую не смогла бы унять материнская любовь
Я уже не помню, о чем говорила… (У меня немного болит рука, поэтому я иногда останавливаюсь, но проблема в том, что потом все забываю!)
Я сижу в своем привычном кресле – оно стало островом, куда меня выбросила буря судьбы, как останки корабля после урагана. Поделюсь с вами проблемой: я не знаю, кому принадлежит дом, где нахожусь. Я живу здесь уже много дней, а мои дети пропали. Они наведываются набегами, как получится. Вместо них здесь живет чей-то ребенок, который приходит и уходит. Иногда он столько бегает, что это вызывает у меня головную боль. Как бы мне хотелось, чтобы мой Пеппино приехал и забрал меня домой… По правде сказать, я немного боюсь, потому что дом, по-моему, наполнен привидениями. И еще как наполнен. Я слышала, как плакал новорожденный, несмотря на то что все говорят, что его нет. Я видела собаку, a они говорят, что в доме нет собак. Потом я видела старушку, ту самую, которая встает возле двери в ванную комнату и смотрит на меня, когда я сплю. Я ее видела – ну как они могут говорить, что ее нет?
Та женщина, блондинка, – очень добрая, воспитанная, которая иногда готовит мне еду, говорит, что это – мой дом. Да уж, конечно… Хоть этот дом и кажется мне знакомым. Наверное, я приезжала сюда в отпуск несколько лет назад.
Отсюда, со своего кресла, я вижу перекресток и большое красное здание. Они называют его музеем. Еще я вижу небольшой кусок неба. Это небо я точно помню, оно напоминает мне фразу, которая меня смешит: небо у меня на голове!
Уличное движение здесь не прекращается. Мне лично нравится весь этот неаполитанский бардак. Знаю, что я в Неаполе. Я здесь выросла, хоть и не в этом квартале.