Бескрылые птицы
Шрифт:
Вот он заиграл опять. Волдис вслушивался в изумительный язык души, на котором шептала, кричала, стонала и ликовала скрипка чужестранца. Человеческая душа блуждала в потемках, взывая о помощи в поисках выхода из трясины мучений и несправедливости. Но когда артист опустил скрипку и поклонился, в зале все заулыбались и опять начали хлопать. Все вызывало у них только улыбку. Их общественное положение и хороший тон требовали, чтобы они ценили искусство и посещали концерты приезжих знаменитостей, — они лишь выполняли свой долг.
Теперь они пойдут домой и расскажут другим, как хорошо играл Губерман. Головы их снова заполнятся калькуляциями, а желудок лососиной.
Милия молчала. Она даже не смеялась над помрачневшим лицом и лихорадочно блестевшими глазами Волдиса; она только подсела ближе к нему, и ее теплая нога, будто нечаянно, прикоснулась к его ноге. Чуть заметно улыбнулась она, увидев, как Волдис вдруг болезненно поморщился, точно от булавочного укола.
Теперь он больше не слушал красивые миниатюры, которые искусно исполнял маэстро. Он думал о Милии.
— Тебе понравилось? — спросила Милия, когда они вышли на улицу.
— О таких вещах не принято говорить «нравится» или «не нравится». Мне только обидно, очень обидно, что огонь искусства горит для всех — даже для тех, кто не в состоянии его почувствовать своими ожиревшими сердцами. Сердцам, страдающим от склероза, которым угрожает паралич, такой огненный фейерверк не нужен. Дайте им лучше холодные синие и зеленые ракеты. Но если бы этим господам обещали высокую плату за каждую слезу, вызванную искусством, они бы ревели, как телята, холодными солеными слезами.
— Ты преувеличиваешь. Есть среди них и чуткие люди.
— Ты встречала таких? Мне что-то не доводилось.
— Волдис, ты проводишь меня до моста?
— С удовольствием.
— Тогда дай мне руку, а то встречные нас все время разъединяют. Пойдем по улице Грециниеку [30] , там тише.
Милия взяла Волдиса под руку. Они пошли в ногу, ровным, медленным шагом, не стесняя друг друга.
Разговор не клеился. Каждый из них был полон своими чувствами и думами. Милия в этот вечер повидала много новых людей и туалетов. Что, если ей перешить черное платье и сделать вырез в виде звезды, какой она видела сегодня в опере? Мать, конечно, будет ворчать, — нельзя, мол, портить материал, но она ее уговорит.
30
Улица Грециниеку — ныне ул. Иманта Судмалиса.
У моста они простились.
— Когда мы теперь увидимся? — спросила Милия.
— Об этом я должен спросить тебя.
— Удивительно. Рига такая маленькая, а мы с тобой не можем встретиться…
«Мы с тобой», — сказала она… Волдис сел в трамвай и поехал домой. Чем они были друг для друга? Ведь существовал еще Карл, ему принадлежало право первенства.
Волдис не сказал Карлу о концерте: всю неделю собирался рассказать, но не мог подыскать нужных слов. Милия тоже, очевидно, не говорила, потому что Карл ни одним словом не дал понять, что ему что-нибудь известно. Здесь нечего было и скрывать, и именно поэтому Волдиса раздражала ненужная таинственность. Но так все и осталось…
Прошла неделя после концерта. Волдис не был на танцах в «Улье», да за ним никто и не заехал.
Однажды вечером Волдис, как обычно, сидел за столом и читал. Было еще довольно рано. Во дворе сердито залаяла цепная собака. На лестнице послышались осторожные шаги.
Волдис, отложив книгу, прислушался, но все стихло. Вероятно, кто-то искал дверь. Он встал и приоткрыл ее.
Спиной к нему стояла женщина в сером осеннем пальто. Услышав скрип двери, она обернулась.
— Добрый вечер! Ты, конечно, поражен, видя меня здесь?
— Но, Милия, как я мог знать? Ты ко мне?
— Ну конечно, к кому же еще? Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. Ты даже не подаешь мне руки?
— Извини, я так изумлен.
— Ты, вероятно, думаешь, что мне приятно разговаривать с тобой в коридоре? — тихо сказала она.
— Верно, я совсем потерял голову. Пожалуйста, заходи в мою берлогу.
— Для молодой девушки это довольно рискованно.
— Будь спокойна.
Молодая девушка, которой было только двадцать шесть лет, вошла, без всякого смущения осмотрела комнату, скудную обстановку и, наконец, подошла к Волдису.
— Садись, пожалуйста, Милия.
— Наконец-то сообразил.
— Может быть, снимешь пальто?
— С твоего разрешения. Помоги мне.
На Милии было то же синее платье-костюм и белая блузка, что и при первой их встрече. Волосы были, видимо, только что завиты.
— Ты, конечно, не догадываешься, зачем я пришла? — спросила она с улыбкой, садясь на стул.
— Зачем бы ни пришла, мне приятно видеть тебя здесь.
— Я помешала тебе читать? Что ты читаешь, «Историю философии»? Ах, вот ты какой умный! Почему же ты работаешь в порту?
— Разве умные люди не имеют права работать в порту, а портовые рабочие не смеют быть умными?
— Не насмехайся надо мной. Не забывай, что я твоя гостья.
— Прошу прощенья.
— Прощаю. Теперь о деле.
— Слушаю, Милия…
— В воскресенье ты должен обязательно прийти к нам.
— По какому случаю?
— Маленький семейный праздник. День рождения.
— Чей? Отца?
— Нет.
— Матери?
— Тоже нет.
— Значит, твой?
— Возможно…
— Мне, право, неудобно. Незнакомый человек…
— Без отговорок. Ты должен прийти. Ты будешь не один. Будет по крайней мере пять девушек. Я должна каждую обеспечить кавалером. Будет и музыка: скрипка, гитара, две мандолины да еще патефон.
— Я плохой кавалер.
— Не смеши. Ты придешь?
— Что же мне остается делать?
— Ты это говоришь таким тоном, словно приносишь тяжелую жертву. Даже вздохнул.
— Каждая попытка внести изменения в привычный уклад жизни — жертва. Я по характеру необщителен и всегда довольствовался своим одиночеством. Тебе и твоим подругам придется извинить меня, если я окажусь недостаточно приятным и остроумным кавалером.