Бескрылые птицы

Лацис Вилис Тенисович

— Ты, наверно, воображаешь, что соберется бог знает какое изысканное общество. Не бойся — все свои люди, такие же, как мы с тобой.

— Хорошо, хорошо. Приду.

— Мерси. Сначала хотела поручить Карлу пригласить тебя, но, предвидя отказ, решила зайти сама. Женщине ведь труднее отказать?

— Возможно.

— Скажи, нас никто не слышит?

— Будь спокойна. Стены довольно толстые, а Андерсониете глуховата. Скорее всего она и не заметила, что ко мне кто-то пришел.

— А с улицы в окно меня не видно?

Волдис невольно засмеялся над такой осторожностью.

— Пусть

смотрят, если не видели людей.

— Все-таки… неудобно… в чужой квартире, у холостого мужчины…

Милия смущенно опустила глаза и слегка покраснела.

Волдис встал и задернул занавеску.

Белые нежные руки обвили его шею.

— Дверь заперта? — шепнула Милия.

…Да, такова была невеста Карла Лиепзара, зеница ока единственного друга Волдиса.

Через час он проводил ее до калитки. На улице не было ни души, только у следующего дома в воротах стояли девушка с парнем, они грызли подсолнухи. Когда Милия прошла мимо, они проводили ее любопытными взглядами, пока она не скрылась за углом.

«Придет ли она еще? — думал Волдис, возвращаясь в комнату. — И что она тогда скажет?»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Через несколько дней, идя утром на работу, Волдис встретил Лауму. Она была одета по-другому: голова повязана красным платочком, совершенно закрывающим волосы, на ногах легкие резиновые туфли; в руке она держала завернутый в бумагу ломоть хлеба. Они поздоровались и продолжали путь вместе.

— Вы, как видно, на работу? — спросил Волдис.

— Да, сегодня первый день. Вчера мне объявили, что я принята: одна работница наколола гвоздем руку, и меня взяли на ее место.

— Ну, вы теперь довольны?

— Довольна? Я так рада, что и сказать нельзя. Наконец-то сама начну зарабатывать, не придется каждый сантим выпрашивать у отца.

— Да, жить на чужой счет неприятно.

— Вы еще не знаете мою мать!

— Разве она такая сердитая?

— Как она ворчит и бранится! Я могу носиться с утра до поздней ночи, делать все, что она поручит, — ей все равно не угодишь. Она считает, что я только суечусь и от меня нет никакого толку.

— Вам нужно бы чему-нибудь научиться. Шить, вязать — что-нибудь в этом роде.

— Я уже подумывала об этом. Но везде нужно платить за ученье. Однажды я поступила ученицей к парикмахеру. Месяц проучилась, а потом надо было купить бритву, щетки, машинку для стрижки полос… Когда я об этом заикнулась дома, они закричали: «Кто это в состоянии купить? Где взять такие деньги?» Пришлось бросить…

— Жаль…

— Моя мать хочет, чтобы я научилась ремеслу за один день и вдобавок даром. Понимать-то она очень хорошо понимает, что это пригодилось бы, но то соглашается, то нет. А как дело доходит до расходов — все кончено!

— Может быть, родители и правда не в состоянии помочь вам? Откуда у рабочего человека лишние деньги?

— Конечно, это трудно, но все-таки возможно. Оба зарабатывают, вместе бы что-нибудь и собрали. Но я теперь больше ничего не хочу. Как-нибудь проживу. Работы я не боюсь, лишь

бы она была.

— В том-то и беда, что работы нет. Вы долго рассчитываете проработать на лесопилке?

— Пока не выздоровеет та женщина. Может, за это время подыщу постоянную работу.

— Проклятая доля! Рабочий должен ждать, когда другого изуродует или убьет, — тогда он получает работу.

— А остальные тоже ждут, когда с нами случится несчастье.

Волдис наблюдал за девушкой и удивлялся своему первому впечатлению. Лаума совсем не была такой хилой и хрупкой, как ему показалось вначале. Она была не бледная, а просто очень беленькая. Думая о предстоящем ей рабочем дне, тяжелом, утомительном и однообразном труде, ожидавшем Лауму, Волдис помрачнел. Почему женщина должна обливаться потом на трудной физической работе, зарабатывать право на существование напряжением своих мускулов? На лесопильных заводах прежде работали только мужчины, а теперь почти на всех участках места мужчин занимают женщины; но оплачивается их труд ниже, чем мужской. Экономя несколько сантимов, ненасытный капитал без раздумья надевает на женщину ярмо, под тяжестью которого она гибнет, уродует тело и преждевременно старится, так же как и ее предшественник — мужчина.

Волдис нахмурился и замолчал, а Лаума, обрадованная поступлением на работу, казалась совершенно беззаботной.

— Вы еще сердитесь за те подсолнухи?

Волдис покраснел и засмеялся.

— В тот вечер я сам себя не помнил. Мне до сих пор стыдно.

— А ничего особенного и не было. Знаете, вы большой насмешник. Как вы высмеяли моего знакомого!

— Он сердится?..

— Может, и сердится!.. Но вы ведь не боитесь?

— Глупости, Если бы люди дрожали за каждый свой шаг, тогда ничего нельзя было бы делать.

— Здесь нам расходиться, господин Витол. — Она собиралась свернуть налево, к железной дороге, где за небольшой канавой дымила тонкая труба лесопилки.

— Знаете что, — сказал Волдис, останавливаясь и разглядывая лесопилку. — Не называйте меня господином Витолом. Смешно слышать, когда рабочие так называют друг друга. Можно подумать, что они подражают господам капиталистам.

— Как же мне к вам обращаться? Неудобно же сказать: Витол! Эй, Витол!

— Мое имя Волдис. Зовите меня по имени, я буду называть вас… к черту это «вас»! Я буду называть тебя Лаумой. В этом нет ничего предосудительного.

— Хорошо. Тогда будь здоров, Волдис!

— До свидания… Лаума!

Девушка рассмеялась и пошла через дровяной двор к лесопилке. Там ее ожидали другие работницы в красных платочках. Были ли у них у всех белые или просто бледные лица, Волдис не мог сказать; одно он знал точно: у всех были жесткие, грубые, как у мужчин, руки, пальцы в порезах и мозолях, с обломанными ногтями, на ладонях следы неотмывающейся грязи. Но это ведь мелочи! Девушки-работницы вовсе не обязательно должны быть красивыми. Велика беда, если у них от длительной носки тяжестей колени становятся угловатыми, коленные чашечки некрасиво выпирают вперед! Они ведь не дамы. Пусть носят длинные юбки…