Бета-самец
Шрифт:
— Пап, — зову я.
Зинаида вскрикивает истерично. Отец молчит.
— Мы с мамой за тобой заехали, — говорю я и запоздало извиняюсь. — Простите, напугал.
Он бросается ко мне гигантскими шагами, хватает за руку и тащит за кулису, откуда я только что вышел.
— Да-да, заработался. Идем, поздно уже.
У самой кулисы останавливается, поспешно возвращается, берет свечу с табурета.
— Извините, Зина, — бросает смущенно, беря ее под руку. — Идемте вместе. Тут с непривычки шею можно свернуть.
…У них скорей всего и случилось в театре. Немного погодя. В какой-нибудь из гримерок? В кулисах? За фанерной перегородкой? В костюмерной, на ворохе сценических платьев, задиравших подолы вместе с рвущейся на волю Зинаидой?
Мама
— «Я к вам пишу. Чего же боле? Что я могу еще сказать?»
— Нет, Зиночка, немного не так, — останавливает мама ее пламенную речовку. — Нужно начинать с обреченностью… «Я к вам пишу. Чего же боле?» Понимаешь, она все это давно пережила внутри, писала мысленно это письмо десятки раз, она повзрослела, сочиняя это письмо. И вот теперь, как будто в омут… «Я к вам пишу…» Попробуй.
Зинаида учится быстро.
Еще бы! На кону вся она цельным куском, все ее неустроенные не первой свежести годы, прожитые в одиночестве вдали от родных. Грязноватая общага при техникуме, пронизанная липким, но недолгим вниманием ровесников, а главное — стареющих бабников из числа преподавательского состава, разведенных, пьющих, считающих молчаливую пигалицу своей законной добычей. Ведомственная квартира. Рабочие с крепкими руками, ногти с кирпичной каймой. Мастера и начальники цехов — люди с репутацией — долго и по-разному ходят вокруг да около, чтобы потом предложить в лоб одно и то же… А на другой стороне жизни — в ореоле признания и всеобщей любви, подло атакуемый темными силами, — Григорий Дмитриевич, мой отец. Режиссер, волшебник. Большего никогда не будет. Ну и что, что чужое. Можно ведь краешком. Украдкой, как привыкла. Никому не помешав, ничего нигде не нарушив.
— Давай, Зина, давай.
— «Я к вам пишу. Чего же боле…»
— Во-от! Значительно лучше!
Если бы я сообразил, о чем на темной сцене при свете свечи прослезилась неисцелимая тихоня, я бы наверняка понял и остальное. Придя в себя, решился бы, возможно, на разговор с отцом. Поговорил бы с ним раньше, чем все полетело в тартарары. Всё могло бы сложиться иначе.
У отца бессонница. За полночь, убедившись, что сна ни в одном глазу, он спускается на кухню за валерианкой, хлопая тапками по ступеням. Я просыпаюсь и слушаю дальше: как он открывает кухонный ящик, как звякает пузырьком о рюмку. Под одеялом уютно. Ярко светит луна. Нежит голову не до конца рассеявшийся сон. Очень хочется пошептаться о чем-нибудь с отцом, все равно о чем, но чтобы по-взрослому и чтобы он не спешил отправить меня в постель — потому что завтра в школу и рано вставать… Но не решаюсь к нему выйти. Не знаю, каким его застану. Боюсь застать раскисшим. В щелке приоткрытой двери мелькает папина спина. Из кухни он пробирается тем же крадущимся шагом вверх по лестнице, только тапки теперь хлопают мягче.
Мама считает, что раз папа не может бросить «Кирпичик», ему нужно бросить работу и поступать на режиссерское. Папа ответил, что такого старого туда не примут. Расстроился, попросил не смущать его несбыточными прожектами.
Зинаида уже на расстоянии вытянутой руки. Но и мама не различает опасности.
Мама:
— Ты талантливый режиссер, Гриша. Настоящий. Если сделаешь Падчерицу из Зиночки, тогда тебе точно нужно все бросать и… Смоктуновский, если помнишь…
Папа:
— Марина! При чем тут Смоктуновский?! Мы же договаривались!
Мама:
— Так давай передоговоримся. Сейчас все только и делают, что передоговариваются.
Папа:
— Ты невозможна.
Мама:
— Ну,
Папа:
— Марина! Перестань! О чем ты? Все рушится! Какой там режиссерский?!
В те ночи, когда отца точит бессонница и он, сам того не зная, делится ею со мной, я погружаюсь в постыдные грезы о Нинке. Подробно думаю о ее ногах и руках. Ноги у Нины прямые и гладкие. О спине думаю. «Спина, — думаю. — Ровная. С лопатками». О затылке думаю тоже, почему бы не подумать о ее затылке. Если думать о Нинке по частям, некрасивости не остается и следа… Думать о губах опасно — о том, как упруго и влажно они впиваются в мои губы… или как они шевелятся, считывая с потрепанных листков слово за словом… Тревожно засыпая после дерзкой анатомической экскурсии, поутру я часто просыпаюсь с пятном на простыне, в слипшихся трусах. Доброе утро, физиология. Я стесняюсь тебя так же, как Нину. У меня слезы на глазах, я срываю с кровати простыню и готов брякнуться в обморок от одной мысли о том, что родители застанут меня нечистым. Это все Нина! Это она! Я не виноват! Благо, шкаф с бельем у меня в комнате, а в ванную со стиралкой можно прокрасться через веранду.
У Нины персональная выставка в фойе училища, где иногда вывешивают работы лучших из лучших. Незадолго до этого там красовались натюрморты и графика Димы Богуша. Нина выставила тематические серии: акварельную «Коты и крыша» и карандашную «Двое». В первой — коты, обитающие на крыше дома, который Нина видит из своего окна, во второй — силуэты, он и она: идут рядышком по парку, лепят снеговика, пьют чай.
Ах да! Времена были трудные.
Советский Союз закончился совсем. В телевизоре все воевали со всеми.
Мой орден героев, живущих по правилам, непосильным и не обязательным для остальных, в этих битвах не участвовал. Мы были готовы. Мы были бы крепки… Но почему-то все битвы обходили славный город Любореченск далеко стороной. Мы даже выступили однажды. Небольшим отрядом. Но не застали сражения.
Незадолго до скандала с Зинаидой-Падчерицей, в дни августовского путча девяносто первого, мы с мамой отправились в центр Любореченска защищать молодую российскую демократию. Был второй день путча. Мама бегала от радио к телевизору, следила за новостями. Я следил за матерью. (До сих пор я был уверен, что политика ее мало интересует.) Губы поджаты, пальцы сцеплены в замок — всё выдавало в ней крайнюю степень взволнованности. Как назло, в районе отключилась телефонная связь. Позже выяснилось: экскаваторщик зацепил кабель. Но в тот вечер этого не знали. Один из телерепортажей от стен Белого дома спустил наконец взведенную пружину. Живое кольцо. Живые, полные решимости лица. Люди стояли ночь и расходиться не собираются…
— Всё! — сказала мама, кладя ладонь на стол. — Нужно ехать в центр. Наверняка там сейчас… — она помолчала, глядя на меня. — И ты со мной.
В ту минуту я понял, что означала мамина отстраненность от политической истерии, захлестнувшей всех и вся вокруг. Плевать в телевизор, как делали соседи? Воевать друг с другом? Совать в равнодушные руки прохожих пафосные, скверно отпечатанные листовки, как делала баба Женя? Втягиваться с друзьями отца в нескончаемые дискуссии о судьбах родины, проклинать тех или этих, предсказывать развязку очередной депутатской бузы? Учитель, библиотекарь — всю жизнь она провела в окружении слов. И вдруг оказалось, что довольствоваться словами не желает.
Схватка Ельцина с Горбачевым, уличные демонстрации, верховные прения и потасовки, да еще неоказаки, колоритные и наглые, которые расхаживали по Любореченску то с хоругвями, то с транспарантами, провозглашая себя хозяевами края, — казалось, ничего этого мама не замечала. Лишь однажды, когда Ельцин, подойдя к стоявшему на трибуне Верховного Совета Горбачеву, ткнул пальцем в листок и, буровя его взглядом, велел под хихиканье зала: «А вот почитайте!» — мама вскочила и выключила телевизор. Сказала, опуская глаза: «Он же перед ним как тряпка».