Бета-самец

Гуцко Денис Александрович

Покраснел так, что уши пекло.

Елена Витальевна, должно быть, посчитала, что во время паузы Топилин осенил себя крестным знамением. Она продолжила.

— Скажи мне, Саша… как есть скажи: Антон не виноват… в случившемся?

Топилин молчал, сопел в трубку. Елена Витальевна усилила натиск.

— Как на духу скажи. Я, вот те крест, Антону твои слова не передам.

— Елена Витальевна…

— Может, ты при нем не мог правду сказать, так я специально без него… Скажи, если он виноват. Выпил, может. Или скорость превысил. Или, может, отвлекся.

«Совсем

охренела, клуша старая?! Ты что ко мне с такими вопросами лезешь? Я что тебе, за все ответчик? Наемная совесть, а?! Сынок твой взвалил на меня всю эту хрень! Заставить он себя не может! Еще ты тут! Дура елейная!»

Но ничего этого Топилин не сказал. Только в трубку подышал.

— Я так переживаю, Саша. Я места себе… Ой! — вдруг вскрикнула Елена Витальевна так, что Топилин на другом конце невольно поморщился. — Осторожней, что ты! — возмутилась она.

— Алло? — переспросил Топилин.

— Да это мне тут массаж делают, Саша. Невралгия разыгралась, — сказала она. — Ужасно себя чувствую… Ужасно все это, ужасно!

Помолчала.

— Да, вот так лучше.

Топилину:

— Это я массажисту.

Массажисту:

— Нет, масла не нужно.

Топилину:

— Саша?

Топилин:

— Да.

— Скажи же мне, не мучай. Только правду скажи. Виноват?

— Нет, Елена Витальевна, Антон ни в чем не виноват. Ни в чем. Как на духу. Вы извините, мне пора бежать. Человек подошел.

— Ох-хо-хооо…

На том и распрощались.

Пока он разговаривал с Еленой Витальевной, Влад со своей компанией исчез.

Далеко не успели бы уйти. За угол завернули, спустились в переход. Нырнули в ближайшее кафе. Отыскать несложно. Напиться с ним — со всей этой однояйцевой компашкой, так даже лучше. Может интересно получиться… если получится… а в общем, гори оно все.

Отключил аварийку, перевел рычаг коробки на «драйв».

Проще нужно. Попроще, Саша.

16

Нина явилась в бордовом бархатном платье с вырезом на один бок. К закрытому плечу приколота небольшая крахмальная роза с лепестками всех цветов радуги.

— Что, немодно? — виновато спросила она, встретив мой взгляд. — Сама сделала.

Я пожал плечами. Сам я был в школьном костюме и отцовском галстуке, незаметно подколотом снизу булавкой.

Глаза у Нины горели так же сочно, как в роще, когда она отрывалась от листков, испещренных фиолетовыми строчками медицинской лекции. Я был настроен легкомысленно: а что там все-таки дальше, если еще один маленький шажок?

— После спектакля за кулисы пойдем. Если хочешь.

— Конечно, Саш!

— Там будут премьеру отмечать.

— Здорово.

Мама была предупреждена заранее, что Нина никакая не моя девочка, что мы с ней просто дружим — дружим, и всё.

— Хорошо, хорошо, успокойся, — насторожилась мама. — Вы дружите. Так бывает.

Я познакомил маму с Нинкой в зале «Кирпичика» коротко и четко: «Мама, это Нина», — и мама сказала нараспев, ласково при этом улыбаясь: «Я так и поняла», — мол, теперь понятно, сынок, почему ты так

на дружбу напирал.

Сражаясь с предательской зевотой — поздно лег, зачитался, я сидел между Ниной и мамой в первом ряду. Нина воровато придвинула свой локоть к моему.

Когда сцена повернулась и хижину с пакостной Мачехой сменила зимняя чаща, где в поисках подснежников должна была замерзать несчастная Падчерица, пришедшие на свидание со сказкой ребятишки и сопровождавшие их взрослые увидели задумчивую голую тетю, на которую сыпался торопливый бутафорский снег. «Охеррреть!» — разорвал тишину голос невидимого осветителя, и луна, дрогнув, из тускло-апельсиновой сделалась ярко-белой. В зале загомонили мамаши. Нина впилась в мое запястье.

У Зинаиды были широкие бедра с выпирающими костяшками крестца и низкая грудь, выкатившаяся крохотными бочонками. Бумажные снежинки, помедлив, соскальзывали на бок, в стороны от темных сосков. От ее лица, доработанного гримером, было не отвести глаз.

Повзрослев, я часто думал: для скольких мальчиков и девочек — вчерашних октябрят и пионеров явление голой Зинаиды на сцене «Кирпичика» стало событием немеркнущим, багажом, который пришлось тащить через перевал половой зрелости… Сколько фобий и постыдных перверсий зародилось в ту самую минуту, когда поворотная сцена Дома культуры открыла изумленным детским взорам все то, что должны были скрывать поэтичные обноски Падчерицы.

В моем мозгу бумажный снег дал щедрые всходы.

Когда примерно через полгода на развороте журнала «Огонек» я наткнулся на репродукцию картины Аркадия Пластова «Весна. В бане» — от нахлынувшего желания чуть не задохнулся. И начались мои навязчивые грезы о девах нагих в кисее снегопадов. После армии, сделавшей меня более-менее нормальным, по крайней мере жизнеспособным человеком, я при случае норовил заманить обнаженных под снег. Но как-то все не сходилось: то отношения сворачивались до первых морозов, то девушка оказывалась мерзлячкой и не желала выскакивать из сауны. Когда у меня завелись первые нормальные деньги, я вспомнил, что на войне все средства хороши, — и решил расправиться со снежной дурью без церемоний. Несколько раз, дождавшись снегопадов, нанимал проституток, которые за двойную плату, крепко разогревшись спиртным, соглашались исполнить мой придурошный каприз. Не помогло. За деньги это не лечилось. Но с годами прошло само.

17

— Антон, она сегодня ничего не ответила. Завтра будет ответ. Потерпи до завтра.

— Может, я подскочу к тебе? Расскажешь подробно. Ты где?

— Слушай, я сейчас не в кондиции. Спать хочу, не могу. Рассказывать нечего.

— Не ответила?

— Ни слова.

— Совсем? Так, может, — нет?

— Что?

— Говорю, может, она откажется?

— Не откажется, не должна. Всё хорошо будет. Но только завтра.

Вместо «Сусанина» очутился в местечке под названием «Дыра». Пропустил нужный поворот, начал объезжать квартал, чтобы вернуться, — и заметил вывеску.