Без игры

Кнорре Федор Федорович

Произошло с ним вот что: накануне вечером он в первый раз в жизни лег спать и не заснул. Он и представить себе не мог, как это с людьми бывает, что они закроют глаза, полежат-полежат и вдруг обнаружат, что им не засыпается. Мысли сами собой потекли по автотрассе Москва — Симферополь, смутно замелькали смазанные на ходу, неясные очертания березовых перелесков, еловых пригорков, долгие ряды придорожных тополей, потом крутые горные повороты, окаймленные темными кипарисами, все это проскользнуло, тотчас сменившись какими-то картинками, ярко освещенными солнцем, но почему-то оставшимися в памяти, беззвучными, как цветное кино с выключенным звуком... Да, были остановки, короткие и долгие, пока они добирались до моря. С ними вместе увязалась на двух машинах компания его старых знакомых, тоже завзятых автомобилистов. Было суматошно

и как будто весело, как бывает, когда люди твердо решили веселиться и специально с этой целью проехали тысячу километров. По пути прихватывали и подвозили чьих-то знакомых, пересаживались из машины в машину, но теперь, когда он все это бегло вспоминал, оказывалось, что вспоминать почти нечего, все выдохлось, как вино в давно раскупоренной бутылке. Кажется, ничего решительно не происходило, машина бежала по скучной степи, однообразно гудела, горячо нагретый воздух ровной струей вдувался через приоткрытое переднее стекло и шевелил кончики темных волос на голове у Юли, перевязанной в дороге тряпочкой легкого шарфика. Она сидела, откинувшись в уголок переднего сиденья, и по ее лицу было видно, что ей хорошо, она наслаждается быстрым и долгим ходом бегущей машины, горячим блеском солнца на капоте, предчувствием появления где-то на горизонте громадного теплого моря. Совсем убаюканная своей безграничной, даже чуточку самодовольной уверенностью в нем, в их неразрывной близости, она полна беззащитной доверчивостью, которая видна даже в том, как, ласково расслабившись, улеглась ее рука, откинутая на спинку сиденья, как беззаботно далеко открылись ее загорелые голые коленки из-под помятого края полотняного платья.

Но вот это он почему-то помнил, хотя не было, кажется, ничего сказано, и было это несколько минут или часов — непонятно.

— Черт его знает что! — сказал он себе с досадой. — О чем это я думаю? Просто почти ни о чем!.. Все-таки, вероятно, все дело не в том, что было, а в том, что ты вдруг почувствовал или понял в какую-то минуту. Да-а, что-то, вероятно, в этом было...

Он попробовал за шиворот, как собаку от неверного следа, насильно оттащить свои мысли куда-нибудь в сторону, к более вещественным и определенным приятным воспоминаниям этого своего «свадебного» путешествия с Юлией, но все, что он вспоминал, было опять-таки похоже на кинофильм с выключенным звуком, когда только шевелятся губы и оркестр трубит в беззвучные трубы, колотит по молчаливым клавишам рояля и бесшумно бьет барабан.

И тут он опять вспомнил белые босоножки, увидел их и понял, почему он их вспоминает. Конечно, вот почему! Да, они стояли на полке под задним стеклом машины, через которое светила луна. Они были мягко освещены, да, именно как драгоценность в витрине ювелирного магазина. Он даже вспомнил эти странные буквы на подложенном снизу листке местной кавказской газеты, машина стояла на берегу моря, на усыпанном крупной галькой пустынном пляже, и машины их спутников в беспорядке, носами в разные стороны, стояли поодаль, и все в них спали. Черные обрывы круто падали с гор к берегу ночного моря. Светила яркая луна с чуть ущербленным боком, волны гремели, перекатывая гальку. Он стоял, держась за раскрытую дверцу машины, видел и слышал как-то разом все вокруг — взрытое ветром море, гремящий пляж и удивительную луну, темные громады гор, окружающих бухту, стрекот кузнечиков и запах сухой полыни, все что было вокруг нее. А сама Юля лежала и спала, точно в глубине раскрытой раковины, в железном футляре машины. Удивительно маленькая, укрывшись простыней, уголок которой она почему-то во сне сжимала рукой, — комочек нежной, ранимой человеческой плоти. Кажется, сердце у него неожиданно защемило тогда на минуту, от смутной тревоги, от внезапно вспыхнувшего желания как-то ее охранить, уберечь... Однако все это у него скоро прошло. Он все, казалось, позабыл. А теперь вот лежал, думал и вспоминал, чувствуя себя подло обманутым, обворованным самым ловким и изворотливым вором — самим собой.

...Впечатления, оставшиеся от плавания на морозильном траулере, стали со временем не такими уж неприятными. Угнетающая усталость, унизительный страх показать себя слабее других из-за непривычки к физической работе, несмотря на хорошо развитые мускулы и ловкость баскетболиста и теннисиста. Все это было нестерпимо унизительно, но в конце концов он втянулся. Не

так уж плохо все было на траулере. Правда, морской «романтики» никакой он что-то не приметил, Так — хорошо оборудованный завод с общежитием, только вместо забора ходят волны... А вот на берегу ему теперь было худо, совсем худо... До того, что ему показалось, как будто ему очень не хватает Димы Дымкова. Он обрадовался, когда тот позвонил по телефону.

Они условились встретиться и посидели часа три в шашлычной. Дымков пригласил его к себе, и тогда стало смешно и неловко не позвать его к себе. Дымков явился.

— Это ты тут и теснишься? — спросил он, мельком окидывая веселым взглядом просторную дачу с ее двумя этажами и зимней террасой.

Маленький стол с закуской был накрыт наверху. Изнывавшая от любопытства Зинка еле дождалась — случайно зайти в комнату. Зашла, приятно удивилась, приветливо поздоровалась и через пять минут демонстративно выставила на стол бутылку французского коньяку.

— А что? — сказал Дымков. — И такое люди пьют! Притерпишься, и ничего.

Вообще вся обстановка дачи производила на него не больше впечатления, чем оформление шашлычной. Он даже, кажется, радовался за Андрея, что у того все так здорово устроено: отдельная комната и стеклянная терраса на двоих, пополам с сестрой.

— Это все папаня? — одобрительно обвел он пальцем круг в воздухе. — Силен! — И тут же, видимо совершенно перестав замечать окружающую обстановку, любезно начал отвечать на расспросы Зины о морской жизни и о самом себе.

— Действительно, десятилетку я окончил, но отвращение ко всякой художественной литературе мне впоследствии удалось побороть. Конечно, не сразу.

Всякая неловкость исчезла, все весело подвыпили и хохотали, слушая, как Дымков импровизировал, изображая свою бывшую преподавательницу литературы, когда та своими словами пересказывала стихи.

— Вдумывайтесь в красоту прочитанного нами отрывка произведения! Дымков, Дима, вдумывайся ко мне лицом, а не задом!.. Итак: лес! Из-за леса нам видны деревья! Ручей струится, издавая свое характерное журчание. Ветерок доносит запахи чего-то не противного! Птички делают свое дело при помощи чириканья. Со своей стороны, листва тоже болтается не зря, производя легкое шелестение. И все это сливается в единую картину, напыщенную красотой нашей родной природы.

Было глупо и весело, и в заключение Дымков спросил их, не согласятся ли они, скрипя сердцем, посетить его скромное жилище.

Он то и дело в разговоре нарочно, как бы неграмотно, путал слова, по чему легко было угадать — он прекрасно знает их правильное произношение.

К тому часу, когда отцу пора было уходить на работу, на улице уже темнело, и Юлю понемногу и все сильнее охватывало беспокойство, какая-то душевная неуютность, точно стоишь на сквозняке, не понимая откуда дует. Тревога в течение вечера все время росла, незаметно, беззвучно, как поднимается в градуснике ртуть от одного деления к другому.

Она ничего не знала о ночных рейсах отца, но безошибочно чувствовала близость чего-то неблагополучного, угрожающего опасностью. Расспрашивать его о работе было бесполезно — к этому она привыкла с детства. Они заканчивали ужин в молчании, не пытаясь малодушно отвлечься какими-нибудь посторонними разговорами. Владимир Семенович аккуратно разламывал котлету, накладывал кончиком ножа красный соус, неторопливо жевал и добросовестно доедал все до конца и, отодвигая от себя тарелку, поднимал голову, встречался глазами с Юлей, приглядывавшей, чтоб он все доедал, как полагалось. Секунду они смотрели друг на друга и потом тихонько обменивались улыбками, как два заговорщика, у каждого из которых своя тайна и оба согласились о ней не говорить вслух, но не желают скрывать, что она у них есть.

Странным образом Юля начинала слышать тиканье стенных часов, когда приближался урочный час. В обычное время она даже нарочно не могла бы расслышать их тихого хода.

Пес, всегда выражавший шумный протест, когда кто-нибудь уходил из дома, не взяв его с собой, плелся в переднюю с угрюмым видом.

Когда дверь квартиры раскрывалась, Юля еле удерживалась, чтоб не броситься обнять отца. Пустой дверной проем казался ей зловещим. Отец перешагивал через порог, и ее охватывал бессмысленный страх, как будто он с края безопасной, твердой земли ступал за порогом на зыбкую почву трясины или на край обрыва.