Без маски
Шрифт:
А между тем тело его со страстной тоской по-прежнему жаждало заботы. Оно жаждало сущей безделицы — такой, как теплый душ и широкое полотенце. Отсутствие этого казалось ему невыносимым лишением. Оно было хуже голода. Быть опрятным стало для него самой насущной жизненной необходимостью. Этого требовал его инстинкт самосохранения. Он помнил, что говорила его сестра, вернувшаяся из Равенсбрюка, где она пробыла три года: «Мы старались мыться каждый день, даже в ледяной холод, зимой. Мы чувствовали, что если не будем соблюдать чистоту, то погибнем».
Сестре удалось выжить в Равенсбрюке. Когда она вернулась домой, в Норвегию, ей негде было жить. Она покончила с собой…
А теперь? Сигурд Халланн, задумавшись, стоял перед жестяным тазом на деревянном
Как всё изменилось в его жизни! За один только день…
Понемногу он привык к такому умыванию. Казалось, и маленькую комнатку, тоже нетрудно содержать в чистоте. В ней всего-то было три шага в длину да три в ширину. Здесь, под скошенным потолком мансарды, стояли кровать, комод, старая плетеная качалка, деревянный стул, а у окна — стол. За ведром, тряпками и водой тоже стоило лишь спуститься к фру Енсен. Но лестница была крутой. И потом, он хотел как можно меньше докучать хозяйке. Он боялся лишиться своего жилья. Ему вовсе не улыбалась перспектива очутиться на улице и добывать по ночам кров над головой по способу его приятеля Тёмерманна. Тот притворялся пьяным, для того чтобы его арестовали и увезли в вытрезвитель.
Всё реже и реже пытался Сигурд наводить чистоту. Это отнимало у него слишком много сил. Непривычная поза, на коленях, с тряпкой в руках, оказалась очень тяжелой для него. Все эти годы его тело было подобно машине на холостом ходу. Теперь же Сигурду пришлось резко перейти на обычный темп жизни, годный лишь для тренированных. Ему нужно было многому научиться. Но люди не желали ему ни в чем помочь. Они поднесли ему полную чашу горестей и отчаяния и сказали: «Пей, это всё — твое!»
Первые дни после возвращения он лишь бродил по городу и осматривался. Он только старательно избегал той, знакомой улицы, хотя, сам не зная почему, часто неожиданно оказывался поблизости от нее. Словно ноги сами несли его в ту сторону. Там жила она. Халланн знал, что она стоит у окна и высматривает его. Нет, он не должен приближаться к этой улице. И всё-таки он часто оказывался поблизости. Если бы его спросили, зачем, — он и сам не смог бы объяснить.
Сокрушительный удар первых дней, удар по человеку, выброшенному из общества и занесенному в черный список, человеку, не повинному ни в чем и ни перед кем, сделал его чрезвычайно недоверчивым. Он не доверял даже любви, считая, что ее диктует сострадание…
Большую часть времени он бродил по разным учреждениям. Эти хождения были для него сущим адом. Правда, ему удалось получить квартирные деньги и немного топлива за счет муниципалитета. Он подал прошение о костюме и паре ботинок. Выхлопотал пособие по безработице. Но люди за деревянными барьерами не очень-то вглядывались в лица просителей, — они лишь подсчитывали и прикидывали. Машина благотворительности вертелась бесстрастно. Халланн чувствовал, что вот-вот захлебнется в море анкет и всяческих бумаг.
И почему это барьеры и перегородки делают людей такими чуждыми друг другу? К чему вообще эти барьеры? Отчего бы не предложить посетителю присесть? Вот как бывало, например, в кабинете главного врача санатория. Когда сидишь на стуле, всякая нервозность исчезает без следа. Люди, сидящие друг против друга, приветливо улыбаются. Люди, разделенные барьером, смотрят друг на друга оценивающим взглядом.
Сразу же после возвращения Сигурд Халланн начал блуждать в поисках работы. Незанятые должности попадались, но ему-то не удавалось их получить. Обращаться на фабрику, где он работал до болезни, было бесполезно. Для конторского дела у него не хватало образования. А легкая физическая работа обычно доставалась тем, у кого были знакомства и связи. Места сторожей, вахтеров и швейцаров захватила целая армия стариков и пенсионеров. Халланн знал: это было им необходимо для того, чтобы кое-как свести концы с концами. В конце концов ему удалось стать разносчиком газет. Но он не смог выдержать на этой работе больше месяца. К тому же из-за заработка его сразу лишили пособия, так что он всё равно не в состоянии был выбраться из нужды. Всюду, куда бы он ни обращался, на пути его словно бы возникало проволочное заграждение. Казалось, железные колючки вот-вот вопьются в его тело. По ночам он просыпался от кошмаров, его мучил страх перед наступающим днем. Сигурду чудилось, что вокруг него в воздухе носятся вороха бумаг: анкет, заявлений, справок, а сам он сидит в клетке из железной проволоки и не должен двигаться с места, если не хочет, чтобы колючки разодрали его в клочья. И ему представлялась сестра, стоящая за колючей проволокой, с протянутыми вперед руками, в деревянных башмаках и полосатой арестантской одежде. А часовой, высунувшись из сторожевой башни, лениво сплевывает вниз…
Он снова решил попытать счастья в конторах по найму. Ему давали для заполнения анкету. Множество анкет. За равнодушными барьерами его встречали холодные глаза. Однажды он набрался храбрости и рассказал человеку за перегородкой, чем он был болен и какую работу ему можно теперь выполнять. Служащие прекратили свои занятия и стали внимательно прислушиваться. Когда он кончил свой рассказ, многие покинули комнату. Они пошли мыть руки. С тех пор Сигурд никогда больше сюда не приходил. В другой конторе служащий раздраженно сказал ему:
— Мы уже давали вам работу. Чего же вам еще?
Халланн стал обходить и эту контору.
Многие из этих учреждений сделались теперь для него запретными в его одиноких блужданиях по городу. Он чувствовал, что люди за деревянными барьерами с каждым днем становились всё суровее и безжалостнее. Они, словно колючее проволочное заграждение, вставали перед Халланном, не давая ему вырваться из замкнутого круга, не позволяя вернуться в их общество, вернуться к жизни. И он снова, будто в туманной дымке, видел сестру. Она шла вдоль колючей проволоки, протягивая вперед руки.
Халланн начал выходить на прогулки по ночам, когда все добропорядочные люди спали. В эти часы он чувствовал себя до некоторой степени свободным…
Когда на улице льет дождь, люди сидят в своих домах, уткнувшись в газету или книгу, и проклинают этот город, эту сырую дыру, в которой приходится жить. В кухне что-то булькает на плите. «Ну, конечно, сегодня опять на обед рыба! — Человек ворчит и злится. — Нет, жить стало совершенно невозможно! В кино идут мерзкие фильмы, в театре дрянные пьесы. Современные книги читать невозможно, в живописи ни черта не понять, новомодная музыка смахивает на кошачьи концерты… А тут еще Хансен получил место поверенного, на которое рассчитывал я. Тьфу, проклятая жизнь!»
Но недовольство, злоба, раздражение придают существованию хоть какой-то смысл.
Ничего этого не было у Халланна. Для него жизнь остановилась. Он больше не жил, а лишь по инерции существовал. Теперь он не ощущал в этом никакой трагедии. Он уже давно не испытывал ни горечи, ни боли. В душе всё было иссушено и выжжено дотла; всё заглохло, как руины, поросшие густым лесом.
Для своих ночных прогулок он выбирал самые пустынные улицы. Иногда ему приходилось наблюдать тайную жизнь трущоб. Преступления, проституция, одинокие обездоленные люди, не имеющие приюта на ночь. Случалось, что какой-нибудь полицейский, совершая обход, останавливался и глядел ему вслед: «Зачем этот молодчик шатается ночью по улицам?».
Халланн удалялся, чувствуя на своей спине настороженный, подозрительный взгляд.
Больше всего его притягивал к себе безлюдный город. Поэтому Халланн часто выходил из дому, когда на ночных улицах бушевала непогода. Ему нравилось с трудом продвигаться вперед, сквозь ливень и ветер. Создавалась иллюзия борьбы. Именно борьба привлекала его. В нем жило еще что-то от одного из естественных призваний человека — борьбы со стихией. Это было последнее, что связывало его с жизнью. И это же отнимало у него последние силы…