Без семи праведников...
Шрифт:
— Ты из тех, Грациано, кого глупо просить не совать нос в чужие дела — я только раззадорю твоё любопытство. Но ты умеешь молчать, и то, что я скажу — пусть утонет в тебе, как в гнилом болоте. Изабелла шестнадцати лет вышла замуж. Не мне решать, насколько мудро. Она влюбилась в молодого повесу… Имя уже не важно. Он согласился на ней жениться — приданое было прекрасным. Она же… она не просто любила, но потеряла голову. Два с половиной года спустя Изабелла узнала, что супруг обрюхатил её подругу, переспал со всеми её служанками, ну и ещё много чего. Она набрала в подвале крысиной отравы и выпила. — Портофино пробормотал ещё что-то сквозь зубы, чего Чума не разобрал. — Епископ Нардуччи… да, это грех… он сделал все, чтобы медики признали эту кончину смертью от лихорадки, проще говоря, купил одного из них: не хотел, чтобы тело племянницы выбросили на дорогу. Он согрешил, но не мне судить его. Молчи об этом.
— А где её супруг? — невинным тоном поинтересовался Чума. Он хорошо знал дружка.
— Супруг? — интонации инквизитора не изменились. Не изменились на слух любого человека, кроме Грациано, уловившего, что тон голоса Лелио поднялся на треть октавы. Инквизитор развёл руками. — Не знаю. Должно быть, уехал куда-то. В городе его, кажется, нет, — тут взгляд мессира Портофино столкнулся с нежной ухмылкой кривляки Песте.
Тот глядел на Лелио лукаво, с лёгким упрёком. «Уж не хочешь ли ты обмануть меня, своего дружка Чуму?», без слов говорил этот лукавый взгляд. Тогда мессир Аурелиано тоже усмехнулся и махнул рукой. Голос его утратил принуждённость и зазвучал привычно низко, отдаваясь хрипом.
— Трое моих людей ночью догнали его со всем барахлом и тысячей дукатов на дороге в Пезаро, потом, в каземате… Я не мстил, не подумай, — легко махнул рукой Портофино, — вендетта — это всё же не по-христиански. «Богу отмщение…» Надо прощать. Просто в ревностной заботе…
— В ревностной заботе… — сочувственно подхватил Песте. Он уже начал понимать.
— …о спасении души несчастного… — кивнул инквизитор.
— «Горе тому человеку, через которого соблазн приходит…» — трепетно процитировал шут, — и ты…
— Нет-нет, ну, что ты? Кто поставил меня судить над ним? — ангельски улыбнулся Лелио. — Говорю же: «Богу отмщение». Но забота о его заблудшей душе — право и долг клирика. Сказано: «Если рука или нога соблазняет тебя, отсеки их и брось: лучше тебе войти в жизнь без них, нежели с ними быть вверженным в огонь вечный…» Ну, а так как несчастного вводил соблазн его детородный орган, я и решил, что лучше ему войти в рай без оного, нежели с ним попасть в геенну.
— Сам? — ласково поинтересовался Чума.
— Как можно?! — брезгливо поморщился Портофино. — Так руки марать сан не позволяет. Церковь ненавидит кровопролитие. Но мой палач Дженуарио не столь привередлив, — глаза инквизитора лучились. — Так несчастный был избавлен от блудных помышлений, но душа человека суетна, подумал я, и всегда найдёт себе искус. Из опасения, как бы деньги и драгоценности сестры не ввели заблудшую душу Эдмондо в грех сребролюбия, я конфисковал дукаты и золото и отнёс тётке Донате. После его выкинули… то есть, — торопливо поправился Портофино, — он ушёл по болонской дороге. Напоследок в моё сердце даже постучалось милосердие, — горделиво похвастался инквизитор, — я отдал ему рубище одного сожжённого колдуна-сифилитика. Всё-таки бывший родственник.
Их глаза встретились. Песте понял дружка. Лелио вообще-то мстительным и подлинно не был, но Чума ни на минуту не усомнился, что он сочтёт мерзавца, толкнувшего его сестру на безбожное деяние, обязанным разделить эту вину. Все описанное и вправду было не вендеттой, но проявлением профессиональных инстинктов мессира Портофино. Избранный им метод наказания каноничным не был — но в подобных случаях, и Песте знал это, Портофино проявлял широту мышления и свободомыслие почти еретические.
— Это, конечно, не месть, — нежно кивнул Песте.
Взгляд Портофино потемнел. Он уже не смеялся. Сам он помнил, какая чёрная злоба затопила его на похоронах, и каким невероятным усилием воли он сумел удержать себя и не удушить Эдмондо своими руками. Длина ладони отделяла тогда его заледеневшие от холодной ярости пальцы от шеи связанного мерзавца в полутёмном каземате. Длина ладони. Он хотел это сделать. Но остановился. Господь был с ним. Злоба, душившая его, медленно растаяла, но преодолённый искус убийства, усиливший Аурелиано, не дал сил простить. Порой он корил себя за это, но прекрасно осознавал: повторись все — он снова забыл бы о жалости и сделал бы то, что сделал.
Песте подлинно не обиделся на глупышку за её резкие слова в свой адрес. Не задела и её неблагодарность, ибо свою услугу сам он не ставил и в грош, сопоставив же слова Аурелиано с поведением Камиллы, Чума понял, что замашки оскоплённого людьми Портофино мужа своей сестры Изабеллы — крошка считает мужским поведением как таковым. Отсюда и её неприязнь к ухаживаниям придворных холостяков, отсюда и страх изнасилования. Грациано не видел сестры Камиллы, но, представив себе смертные муки несчастной от крысиной отравы, содрогнулся. Сердце его смягчилось. Ему стало жаль Камиллу. Бедняжка. Сколько, Господи, горя…
— Ясно. — Чума задумчиво почесал макушку. — Ладно, я всё забыл. Епископ завтра будет на встрече герцогов?
— Конечно.
— Я завтра не понадоблюсь, проскочу в банк к Пасарди и переночую дома.
— А ты не мог бы вернуться? Я зашёл бы после приёма, выпили бы.
Чума на миг задумался и кивнул.
— Ладно, управлюсь к пяти и буду ждать тебя. Это вечер пятницы, день постный. Закажу у Бонелло что-нибудь рыбное…
Портофино кинул, но тут же, чуть наморщив нос, заметил:
— Только не тунца по-ливорнийски.
Это вскользь брошенное замечание породило короткое, но темпераментное обсуждение меню, в котором вначале фигурировали только невинная барабулька с мидиями, чесноком и петрушкой да радужная форель с цикорием, зеленью одуванчика и артишоками. Однако после в соперничество с ними вступили сардины, панированные в сухарях с фенхелем и лимоном, и маринованная скумбрия. Потом в спор включились шашлык из морского чёрта, хек с тушёным луком-пореем и форель, фаршированная раками и шпинатом. Спор завершился умиротворяюще-кротким замечанием инквизитора, истинного аскета, по-монашески равнодушного к мирским благам.