Без семи праведников...
Шрифт:
— Я-то полагал, что рассчитался с ним, а оказывается, он остался мне должен, — усмехнулся Песте. — Но я не верю, что это камергеры. Кишка тонка. Они были на приёме? — д'Альвелла кивнул. — Днём они, кроме внука Глории, никогда не мелькают в покоях фрейлин.
— Я, должно быть, многого не понимаю, — осторожно обронил мессир Портофино, — но я бы скорее заподозрил человека, чьи обязанности позволяют ему появляться, где угодно… Например, дворецкого… ловчего… или алхимика.
Д'Альвелла не ответил, но инквизитора просветил дружок.
— Альбани, Альмереджи, Мороне и Бальди — люди д'Альвеллы, Лелио. — Тут Песте повернулся к начальнику тайной службы, — что, кстати, не должно снимать с них подозрения, Тристано. Если его личные интересы перевешивали твои, то убить Черубину мог и твой человек.
— Мог, — д'Альвелла не оспорил шута. — Тассони же проронила, что Альмереджи виделся днём с Черубиной. И это выводит нас к основному вопросу дня, а, точнее, ночи: почему её прикончили? Кому она мешала? И снова возвращает к яду. Если бы угадать, что было использовано…
К немалому изумлению мессира д'Альвеллы, инквизитор оторопело пожал плечами.
— А чего тут угадывать-то? Отравленных я, что ли, не видел? Корень аконита, разумеется.
— И откуда отравитель взял его?
Теперь инквизитор посмотрел на начальника тайной службы, как на ребёнка.
— Если из замка за город вышел, то на любом пригорке. Аконит растёт вдоль берегов рек, да по обочинам дорог, да на горных лугах. Говорят, когда Геракл пленил и вывел из Аида трёхголового пса Цербера, чудовище, ослеплённое солнечным светом, стало вырываться, из его пастей потекла ядовитая слюна, и там, куда она попадала, поднимались ядовитые растения «аконитум». Их листья и корни ядовиты. Плутарх рассказывал об отравлении им воинов Марка Антония. Те, кому в пищу попадал аконит, теряли память и были заняты тем, что переворачивали каждый камень на своём пути, будто искали что-то, пока их не начинало рвать желчью. В Древней Греции аконитом травили приговорённых к смерти. Древние галлы натирали его экстрактом наконечники стрел и копий, предназначенных для охоты на волков. Отсюда прозвище «волчий корень»… — тут Песте кашлянул, призывая дружка Лелио вернуться от заумной учёности к делам насущным. Тот понял дружка. — Если листья аконита попадают в салат, отравленного ещё можно спасти, но это явно вытяжка, а это уже чистой воды ведьмовство. Её напоили чем-то вроде вина и убрали все следы.
С этим никто не спорил.
— Ладно. Я займусь, подключу своих людей, всё, что можно, мы выясним за ночь. — Д'Альвелла казался постаревшим и усталым. — Господи, ещё одну ночь не спать…
— Не хотелось бы каркать, конечно, — невесело улыбнулся Чума. Его собеседники молча смотрели на него. — Но боюсь, что мы мало что поймём к утру, Тристано. Я полагаю даже, что к утру мы будем понимать меньше, чем сейчас. А потому… задай работу своим людям, а сам ложись спать. Le ore del mattino hanno l'oro in bocca — утро вечера мудренее.
Д'Альвелла скосил на шута свои многоопытные глаза под тяжёлыми веждами и ничего не ответил. Он тоже понимал, что виновники подобного рода злодеяний либо обнаруживаются очень скоро и легко, либо никогда. Но формально поинтересовался.
— Это почему?
— А тебя разве не удивляет в убийстве Черубины одна странность, Тристано? — шут задумчиво посмотрел во тьму за окном. Потом повернулся к дружкам, отметив, что теперь на нём покоится и глубокий индиговый взгляд Лелио. Грандони вздохнул. — Она — дурочка, а убита очень умно.
Тристано д'Альвелла опустил глаза. Да, шут был прав. Отозвался же на эту реплику мессир Аурелиано Портофино, тоже выражая согласие с мнением дружка-гаера.
— Ум — вещь ненадёжная, Чума. Убийство, в конечном счёте, всегда глупость, но в житейском смысле ты прав. В этом убийстве комар носа не подточит. Но не льсти себя надеждой, господин дурак, что в замке ты один умный.
— Упаси меня Бог от такой глупости, — ужаснулся Песте.
На этом они и закончили.
Грациано понимал, что через полчаса люди д'Альвеллы наводнят замок и разнюхают многое, но едва ли, полагал он, они зададут графу Альдобрандо Даноли вопрос о sacrifice humanun. Между тем, теперь, когда недавнее видение несчастного визионера столь чётко проступило явью — миражи Даноли становились особенно интересными.
В небе сияла огромная жёлтая луна, оттенённая по краю серебристой белизной, и Песте вспомнил о том, что забыл накануне заехать в лавку синьоры Дзолы за пармским сыром и пожалел об этом. Сыра хотелось. Да и выпить тоже, ибо на душе было пакостно. Чума направился было к Даноли, но не успел, миновав внутренний двор, повернуть в коридор, как в свете факела на террасе заметил Камиллу ди Монтеорфано. Девица, укутанная в тёплую шаль, смотрела на плиты пола, была грустна и подавлена. Шут снова вспомнил подслушанные им обвинения в бессердечии в свой адрес, и с глумливой ласковостью окликнул её, придав голосу оттенок нежной заботы и трепетного беспокойства.
— Вы всё ещё не пришли в себя, синьорина Камилла?
Камилла тяжело вздохнула. Она была утомлена и обессилена случившимся и сама недоумевала, почему, увидев в спальне убитую, прибежала именно к мессиру Грандони. Она пыталась объяснить себе это тем, что ничего не соображала, но понимала, что обманывает себя. Увидя труп, она смертельно перепугалась и бездумно ринулась к тому, в чьих возможностях помочь не сомневалась, тому, кого, при всей неприязни к нему, считала неустрашимым и сильнейшим. Сейчас было глупо и невоспитанно отворачиваться от мессира ди Грандони — ведь она сама обратилась к нему за помощью.
— Нет, я здорова, — с трудом проговорила Камилла, но взгляд фрейлины, вопреки её словам, был больным и потерянным. — Но её больше нет. Вчера она была жива, смеялась… И вот… её нет. Как же это? Я понимаю, вас это смешит…
Песте и вправду чуть улыбнулся, но с обвинением не согласился.
— Почему это должно меня смешить, синьорина?
— Вы ненавидели её и потешались над ней поминутно.
— Вы говорите глупости, синьорина, — на лице красавца появилась нежная улыбка.
— Глупости?
— Разумеется. Вы вот ненавидите меня. — Чума снова лучезарно улыбнулся. — Я в ваших глазах человек безжалостный, бессердечный и бездушный, — Камилла бросила на него изумлённый взгляд и тут же, смутившись, опустила глаза на плиты пола. Она не могла понять, откуда он догадался об этом, но не возразила собеседнику, и Песте в третий раз одарил её самой чарующей улыбкой. — Пусть так. Но попробуйте потешиться надо мной, — шут, опершись рукой о перила, возвышался над ней. — Разрешаю вам любые шутки. Смейтесь над моей внешностью, зубоскальте над моими склонностями, можете вышутить все мои прегрешения и прихоти. Ну?