Без семи праведников...
Шрифт:
Девица исподлобья окинула мессира ди Грандони недоброжелательным взглядом. Конечно, собой-то красавец. Как и негодяй Эдмондо Гварчелли, муж Изабеллы. Правда, никто ничего не говорит о его порочности… Но мужчина, по мнению Камиллы, не мог быть непорочным, а значит, этот человек — вдвойне негодяй, умело скрывающий свою сущность. А сколько в нём спеси, сколько горделивого величания своим умом и силой! Сколько высокомерного любования своей красотой! Камилла почувствовала новый приступ гнева.
— Вы гордец и насмешник, ни во что ни ставящий достоинство других людей! Вы считаете
Её прервал хохот шута.
— Это суровое обвинение и жестокий упрёк, синьорина. — Песте снова нежно улыбнулся Камилле, заметив, что гнев девицы окрасил её щечки прелестным румянцем, чего он раньше никогда не видел. — Но я же просил вас не порицать меня, но посмеяться надо мною. Почему вы не можете высмеять меня?
Девица задумчиво молчала.
— Я объясню вам это, хотите? — И так как фрейлина ничего не ответила, шут продолжил, — вы не можете посмеяться надо мной потому что… ненавидите меня. Именно ненависть убивает ваш смех. Мы не можем потешаться над ненавидимым, ибо ненавидим лишь то, что признаём сильнее себя. То, что сильнее, вызывает страх, неприязнь, ревность, зависть и, наконец, ненависть. Но мы не можем ненавидеть осмеиваемое. То, над чем смеёшься, недостойно ненависти. Я потешался над донной Верджилези, но никакой ненависти к ней не испытывал. Ненавидеть её было просто смешно, — Песте снова ухмыльнулся.
Синьорина Монтеорфано вздохнула, но не возразила. Этот кривляка был в чём-то прав. Она сама не была смешлива по натуре, но если и шутила над кем-то — это были не те, к кому она относилась неприязненно.
— Теперь, надеюсь, вы не подозреваете меня в убийстве донны Черубины?
Камилла удивилась.
— Я вас никогда и не подозревала. Я видела на турнирах, вы — страшный противник, можете убить человека, как муху. Но отравить…
— Подумать только, вы даже признаёте за мной некоторые добродетели? — с игривым недоумением едко заметил шут, — впрочем, ненависть может быть вызвана любым превосходством.
— Чушь! Ваши достоинства не искупают ваших недостатков, — слова эти просто вырвались у Камиллы, и она тут же пожалела о них.
— У вас странное представление о совершенствах и пороках, синьорина, — шут изогнул бровь. — К моим порокам вы относите мою красоту, остроумие, чувство собственного достоинства, а моё величие вам видится в умении убивать. Как хорошо, что женщины не могут быть священниками: на исповеди вы совсем запутали бы меня.
Синьорина всё же была неглупой особой: поняв, что фиглярствующего шута ей все равно не перефиглярить, Камилла махнула рукой и направилась к себе.
Шут проводил её насмешливым взглядом, несколько мгновений стоял, переживая странное чувство лёгкого томления, щемящего и сладостного, которое ощутил ещё в овине в присутствии этой девицы, потом опомнился и поспешил к Альдобрандо Даноли. Грациано миновал несколько лестничных пролётов, везде натыкаясь на людей д'Альвеллы: они вынюхивали картину дня, выспрашивали полусонную челядь, взвешивали проговариваемое, но Песте по-прежнему
Графа шут застал одного, погруженного в тёмные, непроницаемые раздумья. Чума заметил, что не отпущенный в монастырь, граф незаметно превратил в монастырскую келью свои апартаменты, избавившись от лишних сундуков и стульев. Кроме кровати, стола и стула, полки для книг да небольшого сундука для вещей в покоях Даноли теперь ничего не было.
— Должен заметить, Альдобрандо, что бесовское жертвоприношение, о коем вам поведали, не заставило себя ждать. Это оно?
Граф поднял на Грандони больные глаза. Шут не смеялся. Он был серьёзен и хмур. Даноли вздохнул.
— Не знаю. Мне порой кажется, что я — давно мертвец, а мои видения — просто распад мозга, брожение пустых фантазий, в мёртвом мозгу бродят ночные призраки, воображение разваливается и мозаика разбившихся частиц, перетряхиваясь, создаёт имитации новых картинок. Я болен, постоянно знобит… Может ли эта несчастная быть sacrifice humanun? Мне было жаль её… Насколько я понял, она была неизменной мишенью ваших острот, Грациано? Она их заслуживала?
Песте задумался.
— Умом она не блистала, но женщин, блистающих умом, я вообще не видел. Пустая глупышка, чья голова набита нелепыми фантазиями о галантных кавалерах и блестящих придворных. Чем меньше в такой головке ума, тем умнее и даровитее кажутся ей бездари и шарлатаны, вроде Витино и Дальбено. Насколько я слышал от Альмереджи, чтобы получить от оной особы нужное — неизменно приходилось ронять два десятка дежурных фраз о великой любви и её неземной красоте. Но буду откровенен, Альдобрандо, в этом убийстве мне не видится того величия, которого ожидаешь после бесовских видений. Жертва на алтаре дьявола не должна быть смешна.
— Вы смеётесь…
— Ничуть, — перебил Песте, — говорю то, что думаю. Возможно, это действительно, как мудро заметил Дон Франческо Мария, «кустарщина». Её могли убить, потому что она что-то невзначай увидела или услышала, а так как все знали, что язык за зубами Черубина держать не умела, убийца сделал всё, чтобы она замолчала навсегда. Увидеть же или услышать нечто, не предназначенное для её ушей, она могла, где угодно.
— Так хотелось бы думать…что все случайность, — лицо Альдобрандо Даноли исказилось мукой.
Чума кинул на него взгляд, в котором читались несвойственные этому лицу сострадание и жалость. Но утешить Даноли шут не мог, ибо его внутреннее понимание, как ни странно, ничуть не противоречило скорби Даноли.
Альдобрандо неожиданно продолжил:
— Мне так страшно, Грациано. Когда я появился здесь, мне показалось, что я несчастный мертвец, которого невесть зачем занесло к живым со старого погоста. Но чем дальше я здесь… и ныне, в спальне этой несчастной… я вдруг понял, что я — один из немногих живых. Сколько тут мёртвых, Грациано… сколько тут мёртвых…