Без семи праведников...
Шрифт:
Между тем мессир Портофино ночь провёл на ларе в комнате Песте, где отменно выспался. Чума перед сном поинтересовался, кто, по его мнению, мог отравить статс-даму? Инквизитор твёрдо заметил, что это сделала одна из статс-дам или фрейлин герцогини. Это уголовное дело и вне его компетенции, но, как следователь, он искал бы женщину. Чутьё.
Надо сказать, что Портофино был достаточно необычным человеком. Восьмой ребёнок в семье, он сызмальства предназначался отцом для духовной карьеры, но не потому, что такова была воля родителя: юный Аматоре Портофино был рано отмечен призванием к служению Богу. Любимым удовольствием мальчишки было сопровождать мать на мессу, и для того, чтобы припугнуть его, достаточно было пригрозить не взять его в воскресение в храм.
Когда Аматоре исполнилось семь лет, родители доверили его обучение благоразумному священнику, а семь лет спустя отрок был послан в университет в Болонье, где прослушал курс риторики, философии и естественных наук, с особым рвением изучая Священное Писание. В годы обучения юноша отличался нетребовательностью — обходился коркой хлеба в день и спал на голых досках. После, приняв постриг в доминиканском монастыре и став монахом Аурелиано, неизменно считал свою келью излишне роскошной. Его епитимьи были такого свойства, что братья, однажды случайно обнаружив их, испугались за его жизнь. Переезжая с места на место, как то предписывал устав ордена, он проповедовал, а назначенный инквизитором в Урбино, случайно оказался в подчинении у своего дальнего родственника, епископа Джакомо Нардуччи.
Перед его преосвященством предстал человек твёрдый и умный, истово убеждённый в том, что больше одной Истины не бывает, а Истина есть Христос. В его понимании любой, отрицавший или хуливший Истину, был либо подлецом, либо глупцом, а иногда — и тем и другим одновременно. При этом в эти годы Аурелиано ощутил, что обрёл странную, проступавшую временами способность проникать в суть вещей, совпадавшую с состоянием благодати Он любил эти часы, когда в нём неожиданно вспыхивало понимание давно минувших событий, очерчивались деяния святых, оставшиеся тайной, обозначались мысли, двигавшие пластами мирового духа.
Но откровения эти были скорбны. Мир опошлялся, опускался в бездну пошлости, кощунственного цинизма и растленности, всё ниже погружался в пучину праздного безмыслия и порочности. Появление двух ересиархов было открыто ему задолго до того, как мир услышал имена Лютера и Кальвина. Мир загнивал, теперь встретить праведника — становилось чудом. Из всего дворцового клира только Дженнаро Альбани был чистым человеком, а среди придворных Аурелиано смог обрести только одну неповреждённую душу: твёрдость понимания истины неожиданно проступила на исповеди под шутовским колпаком мессира ди Грандони. «А чему удивляться? — спросил себя Портофино. Коль на Святом Престоле сидят сифилитики и распутники, Истине приходится натягивать колпак с бубенцами». Его самого от отчаяния спасала только незыблемая вера в Господа — всемогущего и всеведущего. Господи, Ты видишь всё…
…Наутро инквизитор оказался в Сиреневой зале, где повстречал Дианору Бертацци, Глорию Валерани, Франческу Бартолини и синьорину Тассони. С ними был и Антонио Фаттинанти с сестрой. Статс-дамы и фрейлины были подавлены, удручены произошедшим накануне и не скрывали дурного расположения духа.
— Надеюсь, мессир Портофино, вы будете на отпевании невинно убиенной? — в тоне донны Бартолини слышался вызов.
Заметив подошедшего Тристано д'Альвеллу, инквизитор кивнул.
— В церкви буду. Но я редко видел невинно убиенных, синьора. К гибели человека всегда приводили либо его гордыня, либо жадность, либо злоба, либо похоть, либо зависть, либо перепой, либо отчаяние, либо… уж совершеннейшая глупость вкупе с чем-то из вышеперечисленного. Если же этого не было, то убиенный и впрямь заклан невинно.
В разговор, усмехаясь, вмешалась старая Глория Валерани.
— Боже, мессир Портофино, как вы жестоки… — поморщилась она, — вы и несчастного Рафаэля злословили…
— Я не злословил. Если тот же Рафаэль в Страстную пятницу лезет на свою содержанку и непотребно блудит, вместо того, чтобы в скорби думать о страстях Господних, и поражаем смертью от сердечного приступа, по-вашему, я должен жалеть распутника?
Глория усмехнулась, но покачала головой. На её лице почти не было морщин, она выглядела моложе своих шестидесяти.
— Боже, но он же величайший живописец…
— Господь, Творец наш — вот величайший живописец, а не эти, малюющие по сырой штукатурке копии с Его творения с той или иной мерой подобия… — Надо сказать, что с тех пор, как один из живописцев испортил своей распутной мазней притвор любимой церкви мессира Портофино, инквизитор стал относиться к племени художников с особой неприязнью, не говоря уже о том, что их распутство и пьяные драки, бесконечные оргии и вендетты тоже раздражали его. — Века истинной веры с аскетикой, монашеством и рыцарством предохраняли человека от растраты и разложения, но эти безумцы отрицают аскетику. Блудить в Страстную пятницу! И что? Бог поругаем не бывает!
— Но разве это ужасное убийство — не поругание Бога? — мрачно осведомилась Дианора ди Бертацци. — Она имела право жить.
Инквизитор не оспорил это суждение, веско проговорив, что отнять у человека право жить иначе, чем по решению суда — никто не вправе. Совершивший убийство проклят перед Богом. Все насупились и помрачнели, но никто ничего не сказал. На отпевании в храме все статс-дамы и фрейлины стояли вместе. Омытое лицо усопшей пришлось сильно запудрить: на нём проступили багрово-синие пятна. Все молчали. Д'Альвелла, сумрачно озирая гроб, тихо рассказал Портофино и Чуме об итогах ночных допросов. Упомянул о свидетельстве «перипатетика» Валерани и о страннейших словах Даноли.
— «Где-то здесь, говорит, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана…» Сказал, что это убийство холодно, жертва заклана продуманно и бесчувственно и следы тщательно убраны. Это не наказание, говорит, это подлость.
Шут, стоявший рядом с д'Альвеллой, переглянулся с Портофино. Слова Даноли удивили обоих. Сам Чума вначале подумал, что это убийство несерьёзно, но лишь потому, что привык смеяться над Черубиной. Однако призрачность убийцы, отсутствие свидетелей и скрупулёзно убранные следы выдавали тщательный умысел. Кто-то хотел остаться неизвестным — во что бы то ни стало. И преуспел. И этот жестокий и хладнокровный умысел совсем не вязался с глупостью жертвы и подлинно нёс в себе смрадные миазмы подлости. Он был неправ, понял Песте, жертва не была смешной. Глупость и беззащитность Черубины перед мозгами убийцы делали её подлинной жертвой, несчастной овечкой, хладнокровно закланной подлецом.
Шут мрачно оглядывал толпу и заметил, что глаза Камиллы ди Монтеорфано увлажнены слезами, Дианора ди Бертацци угрюма, девица Тассони почему-то раздражена. Гаэтана ди Фаттинанти, стоя с братом Антонио, временами бросала на него недовольные взгляды.
В молчании впереди всех стояли и герцогини — Элеонора и Елизавета. Супруга Франческо Марии была изумлена гибелью статс-дамы, старая герцогиня Елизавета смотрела на гроб со своей обычной печальной улыбкой. Обе они собирались после отъезда мантуанцев отправиться на богомолье и придворные, окружив после отпевания своих повелительниц, просили их о молитвах в Скиту.