Библиотека географа
Шрифт:
— Он преподавал в Уикенденском университете.
— Значит, вы кое-что о нем все-таки узнали. Браво. Со своей стороны могу добавить, что он много писал. Остались тетради, исписанные его рукой, но я сомневаюсь, чтобы он часто публиковался. Хотя время от времени доставал с полки журнал с каким-то странным названием и показывал статью, подписанную его именем. Впрочем, возможно, он показывал мне все это время один и тот же журнал. Но своих книг он мне не показывал. Думаю, их у него и не было. Но вам лучше спросить об этом в Уикендене,
— Уже спрашивал. Между прочим, я выпускник Уикенденского университета, — неожиданно похвастался я. Вероятно, хотел рассказать кое-что о себе. Сложить, так сказать, к ее ногам все свои жизненные успехи и достижения и посмотреть, клюнет ли она на это.
— Неужели? Я хотела там учиться, но не смогла поступить, — сказала она, постучав себя костяшками пальцев по голове. — Ума не хватило.
— Покажите, кого в приемной комиссии винить за это, и я его пристрелю.
Она рассмеялась.
— А что вы думаете об этом? — кивнула она на динамики своей стереосистемы.
— Мне нравится эта музыка, — проблеял я, не найдя ничего умнее или оригинальнее. Музыка как музыка. Хорошая музыка. Но что я в этом понимаю? — А сами вы на каком инструменте играете?
— На фортепьяно, на скрипке, на малой виолончели, а больше ни на чем, — сказала она, подперев щеку рукой. — По идее мой учитель музыки должен из-за меня сгореть со стыда. Я плохой музыкант и знаю об этом, — печально улыбнулась Ханна.
— Напротив, вы настоящий энтузиаст музыки.
— Какой вы милый… Вы сами-то на чем-нибудь играете?
— Нет. И, как уже сказал, совершенно не разбираюсь в музыке. Кроме того, мне на ухо наступил слон, да и пальцы деревянные.
Она рассмеялась.
— Но у вас есть сердце, ум и чувство. Думаю, я смогла бы преподать вам ускоренный курс игры на каком-нибудь… хм… отзывчивом инструменте.
Я посмотрел на нее преданными собачьими глазами.
— Скажите только, где и когда.
Она улыбнулась, склонила голову набок и сложила на груди свои длинные тонкие руки. Потом кивнула на мой репортерский блокнот.
— Что еще вам бы хотелось узнать?
— А что еще вы можете сказать о нем?
— Только то, что он мне нравился. Очень нравился, — повторила Ханна, словно я заспорил с ней по этому поводу. То же самое она сказала мне по телефону. Но при личной встрече я почувствовал, что ревную ее к умершему эстонцу.
— Я ходила за покупками для него, когда это было нужно, и пару раз в неделю готовила ему еду. А еще мы разговаривали. В сущности, я просто сидела рядом, когда он что-нибудь рассказывал или курил. Вот, пожалуй, и все. Теперь я жалею, что мало расспрашивала о его жизни, но… Уверена, что, где бы он сейчас ни был, у него есть горящий камин, мягкое кресло, множество книг и хорошенькие девушки, готовые слушать.
Она пожала плечами и печально подняла брови. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, поскольку ни у меня, ни у
— Ну вот, — сказала она. — Кажется, я заразилась от вас болезнью все бить и ронять.
Я посмотрел на пол, где среди фарфоровых осколков разбитой чашки все еще лежали религиозные артефакты, сброшенные мной со стола, и спросил:
— Что это такое?
— Я называю это «мой Божий стол», — улыбнулась Ханна, и я не понял, шутит она или говорит серьезно. — Я верю во все. В каждую религию. Во все религии.
Я кивнул, не зная, что ответить.
— А вы верующий? — спросила она.
— Нет. Я полукровка, — ухмыльнулся я.
На ее лице проступил ужас.
— Не называйте себя так. Не важно, кто вы, важно, чтобы у вас в душе что-то было. Вы меня понимаете? По-моему, нет ничего хуже, когда человек ни во что не верит. К какой конфессии принадлежали ваши предки?
— К лютеранской, католической, грекоправославной, иудаистской. Мать у меня голландско-ирландского происхождения, а отец — греко-еврейского. Так что мои дедушки и бабушки ходили в разные церкви, но, между прочим, оставили после себя двенадцать внучек и внуков.
— Но это же чудесно! Подумайте, какой богатый выбор открывается перед вами. Кстати, в какой традиции вы воспитывались?
— То, что вы называете традицией, зависело от того, где мы проводили праздники. Но это длинная история… — Я украдкой посмотрел на часы, собирая воедино скудеющие запасы своей смелости. — Длинная и местами даже любопытная. Ее лучше всего рассказывать за обедом. Что вы об этом думаете?
— Ведущий репортер приглашает болящую учительницу музыки на обед?
— Он только об этом и мечтает. Что скажете о ресторане при гостинице «Лонгвуд-инн»?
— У вас слишком изысканные вкусы для репортера из такого маленького городка. А как насчет того, чтобы прокатиться чуть дальше? Я бы не хотела мозолить глаза своим коллегам — не люблю, когда на мой счет сплетничают в учительской. Вы когда-нибудь были в «Трауте»?
— Никогда. Даже не слышал о таком заведении.
— Это потому, что оно находится в Пелтоне, в сорока пяти минутах езды к северу от нашего города. Стоит прямо на берегу реки, почти на самой границе с Массачусетсом. У вас есть машина?
— Есть. Когда отправимся?
— Может, завтра?
Я кивнул.
— Вот и хорошо, — подытожила она. — У меня уже целую вечность не было планов на вечер пятницы. К сожалению, мне нужно сделать завтра в школе кое-какую работу, поэтому, если можете, подхватите меня на заднем дворе Талкотта — на спуске с холма между Линкольн-каммон и Линкольн-стейшен. Оттуда и двинемся. Скажем, около семи?