Бич Божий
Шрифт:
— Не загадывай, дорогой супруг. Жизнь меняется неожиданно. Думал ли ты при дворе английского короля, что окажешься в Старой Ладоге?
«А действительно, почему бы нет? — согласился про себя сын Прекрасноволосого. — Слава Богу, я привёз из Норвегии достаточные богатства. Если будет нужно, снаряжу дружину в поддержку Владимира. Приглашу отряды из Швеции. Очень даже просто».
Чтобы всё обдумать как следует, Олаф вышел из тёплой комнаты, называемой по-русски «истбой», и прошёлся по галерее вдоль стены. Он любил размышлять на ходу, в ясную погоду дыша свежим воздухом — у бойниц крепостной стены или же спустившись на берег Волхова.
День выдался неважный: небо было сплошь затянуто облаками, сыпал мелкий
Возвратившись в клеть, Трюгвассон сочинил послание, написав его по-норвежски руническими буквами на куске пергамента. Вот оно:
«Князю Великого Новгорода Владимиру, сыну Святослава, Рюриковичу, и посаднику Великого Новгорода Добрыне, сыну Мала, Нискиничу, от конунга Хордаланна норвежского в изгнании Олафа Трюгвассона, сына Харальда Харфагра Прекрасноволосого из рода Инглингов, поклон.
Рад поздравить вас как с прибытием в Новгородскую землю, так и с утверждением вас на вече, а тем более, мы приходимся друг другу дальней роднёй — через род супруги Торгерды.
Мы желали бы нанести вам визит и обговорить ряд вопросов, представляющих интерес как для нас, так и для вас, а возможно, для будущего всей Великой Руси. Не соблаговолите ли принять нас в ближайшие две недели? Ждём ответа через посыльного, вам доставившего это письмо. Я не знаю ни глаголицы, ни кириллицы, но найду, кто бы мог прочесть.
С пожеланием здоровья и процветания, Олаф.
Старая Ладога, года 968 от Рождества Христова, месяца октября, 17 дня».
Киев, осень 968 года
Жизнь есть жизнь, и гречанка Анастасия постепенно начала привыкать к своему положению. Ярополк ей не докучал: приходил в одрину раз в десять дней, иногда даже просто так — рядом полежать и пообниматься. Он вообще был довольно вял, мнителен, болезнен, часто вызывал Жеривола — получал от него лекарства, натирался мазями и поэтому периодически пах — то барсучьим жиром, то древесным дёгтем. В каждом ухе у Ярополка было заткнуто по тряпице, смоченной в каком-нибудь снадобье. Он боялся сквозняков, мылся в бане редко, не любил холодных закусок — даже зелень заставлял подогревать на огне — и порой беспричинно плакал, обернувшись одеялом в своей одрине. Но к жене относился ласково, разрешал молиться по-христиански, отпускал с прислужницами гулять по лесу и позволил держать в клетке чижика. Настя учила мужа правильному выговору по-гречески и сама от него училась русскому языку, русским присказкам. Говорила она уже в целом правильно, иногда только путая падежи и склонения.
Как-то, будучи в церкви и решившись на исповедь, Настя заглянула к священнику. Тот её принял по-отечески, но, не выслушав покаяния, сразу произнёс:
— Хорошо, что ты пришла, дочь моя. Сам хотел встретиться с тобою. Здесь тебе принесли подарок... — И, открыв золотой ларец, вынул небольшого формата книгу, переплёт которой был окован серебром, кружевной филигранью, содержал золотые пластины из перегородчатой эмали — финифти.
— Отче, что это? — удивилась она.
— Посмотри сама: Евангелие от Луки. Мне передала старая паломница, шедшая к святым местам в Палестину. Дар княгини Ольги. Та сие Святое Писание повелела поднести
— О, какая милость с её сторона! — восхитилась гречанка. — Я не стоила такая вниманье. Чем могу дарить в ответ?
— Праведностью поступков, дочь моя, и смирением духа. Будь благоразумна, службу во храме посещай регулярно и молись как следует. И склоняй супруга в лоно нашей церкви. А тогда обвенчаем вас, как положено в православии. Снимем грех.
— Я попробовать, отче.
Рассмотрев Евангелие у себя в светёлке, Настя обратила внимание на кружок из красных чернил, обводивший номер страницы 46. А вглядевшись в текст, обнаружила крохотные красные точки возле ряда букв. Плохо понимая зачем, стала их выписывать на клочке пергамента. И была потрясена, получив по-гречески: «Я остался жив. Проклинаю себя, что тогда не бежал с тобой, как хотела ты. Мы увидимся, несмотря ни на что. Люблю. Твой Милонег».
Краска бросилась в лицо византийки. «Господи, он спасся! — прошептала она. — Мы увидимся... Нет! Я сказала, что останусь верной Ярополку, если Милонег будет жить. И теперь сдержу данное Богу слово. Нам не суждено с ним соединиться. Это святотатство». И затем расплакалась — чуть ли не навзрыд.
Новгород, осень 968 года
Караван Добрыни плыл речным путём «из греков в варяги»: по Днепру и Березине, волоком — в приток Дисны (там, в районе Крулевщины, по земле — не более версты), а по Дисне — в Западную Двину. Снова волоком — в Ловать (около Межи), а из Ловати — в Ильмень, из Ильменя — в Волхов и в Новгород. Двигались две недели. Если не считать смерти одного из дружинников, угодившего под ладью во время первого перехода по суше (зазевался и был раздавлен), и довольно приличной бури, разразившейся при входе в Ильмень (ветром сломало мачту в грузовой ладье, где везли лошадей и снедь), всё прошло относительно спокойно. Даже весело. Богомил рассказывал страшные истории о подводном ящере, якобы живущем в Волхове и предпочитавшем лакомиться маленькими детьми, а Добрыня пел под гусли самые любимые свои песни. Несмеяна пребывала в добронравном расположении духа, не ворчала, не придиралась и вообще вела себя удивительно приветливо.
Новгород открывался с Волхова бесконечными постройками из брёвен, но не столь высокими, как в Киеве, а приземистыми и строгими. Киев поражал золотыми крышами, голубятнями, теремами, Новгород — причудливостью деревянной резьбы, основательностью и крепостью. Справа располагалась Торговая сторона — там преобладали кварталы купцов и простых людей; Вечевая площадь была и гостиный двор. Основное население составляли ильменские славяне. Слева жили кривичи, чудь и меря, высились хоромы — городок-детинец, созданный самим Рюриком. В дохристианские времена эта сторона называлась Чудинской, а потом, после возведения храма Святой Софии, — Софийской. Если в Киеве было населения тысяч пятьдесят, не меньше, то в пределах Нового города — десять-двадцать. Кстати, «Новым» его озаглавили по сравнению с Ладогой, наречённой отныне «Старой».
В рюриковом детинце жил посадник Остромир. Он не занимал княжьего дворца, а отстроил себе другой — скромный, но добротный. После смерти посадника там по-прежнему находилась его родня — дочка Верхослава с внуком Улебом. Дочка была вдовой: муж её, сотский Ратибор, утонул в Ильмени года три назад.
Верхослава с челядью вышла встречать княжий поезд: поднесла хлеб-соль, поклонилась в пояс и произнесла приветственные слова. Было ей лет примерно тридцать: статная, высокая — на голову выше Добрыни, с выдающейся грудью и большими неженскими руками. Серые глаза глядели спокойно. А пунцовые губы выглядели сочно, будто зёрнышки спелого граната.