Биография Бога: Все, что человечество успело узнать
Шрифт:
Впрочем, при всем убеждении, что теологию нельзя путать с наукой, Галилей нет-нет, да и пытался увязать свои открытия с Библией. В «Письме о солнечных пятнах» (1612) он доказывает с помощью библейских цитат, что его теория «наиболее согласуется с истинами Священного Писания». [639] Когда папские цензоры потребовали убрать эти ссылки, он был в ярости. (Сталкиваясь с возражениями, Галилей мог не менее стесняться в словах, причем словах весьма горделивых, чем любой кардинал.) Но почему, с учетом вышеупомянутых взглядов, он вообще включил библейские ссылки? Гипотетическое мышление было приемлемо для Коперника и впоследствии останется значимым в научном поиске. Не являлось ли стремление Галилея к абсолютной уверенности еще одним признаком догматизма эпохи?
В 1615 году в Рим прибыл образованный кармелит Паоло Фоскарини, чтобы попытаться мягко, но настойчиво обосновать гелиоцентрическую
Наука занимается материальным миром, а теология – Богом. Эти две дисциплины нельзя смешивать.
Галилей стал возражать, что Тридентский собор обозначил авторитет Библии лишь в вопросах веры и нравственности, а гелиоцентрическая теория не относится ни к одной из этих категорий. Поучать Беллармина, главного ревнителя чистоты католичества, относительно решений Собора было не очень мудро. А Галилей к тому же увлекся: стал подавать свои эксперименты как решающее доказательство, которого не хватало Беллармину. [641] Однако ученый выдавал желаемое за действительное: наблюдения за солнечными пятнами, фазами Венеры и приливами – аргумент сильный, но не решающий. Вообще, обе стороны были слишком уверены в своей правоте. [642] Галилей был, конечно, прав, что нельзя из библейской поэзии вычитывать научную информацию. Еще со времен Августина такой подход считался нормой для западных экзегетов, и Беллармин шел вразрез с богословской традицией. Однако Галилей не оказался на высоте собственных же стандартов научного доказательства, а также недооценил значение гипотез и вероятностных предположений в науке. Более того, вопреки своим принципам, он начал смешивать науку и религию и вступил на минное поле библейской интерпретации. [643] Если бы он высказывался в более осторожной модальности, как было бы и уместно с учетом тогдашнего состояния науки, он остался бы в мире с Церковью. А он стал утверждать, что у него на руках доказательства. Доказательств же не было. В 1616 году сочинение Коперника «Об обращении небесных сфер» и трактат Фоскарини включили в Индекс. Галилея тучи миновали стороной. Беллармин даже выдал ему сертификат, в котором указывалось, что Галилею не нужно отрекаться от каких-либо своих теорий. [644]
Однако в 1623 году у Галилея снова начались неприятности. Дело было так. Папой стал его старый друг Маттео Барберини (Урбан VIII). Урбан радушно принял Галилея в Риме и сказал, что тот может писать о гелиоцентрической теории все, что вздумается, но с оговоркой, что речь идет лишь о гипотезе. Галилей вернулся во Флоренцию и возобновил работу над «Диалогом о двух главнейших системах мира». Однако тут беда подоспела с другой стороны: два покровителя Галилея оказались замешаны в испанских политических интригах при папском дворе, впали в немилость, и по касательной это задело Галилея. [645] Ученый же подлил масла в огонь, присовокупив к «Диалогу» абзац следующего содержания. Симпличио («Простак») – персонаж, который неубедительно представляет новую аристотелевскую ортодоксию, – заявляет, что теория Коперника не истинна и не доказана и что «большой дерзостью было бы желать стеснить и ограничить божественное могущество и премудрость единственным человеческим измышлением». [646] Но это – прямая цитата из опубликованного текста самого папы Урбана! Естественно, папа был не в восторге, услышав, что она исходит из уст персонажа, само имя которого было оскорбительным. 12 апреля 1633 года Галилея вызвали в «Священную канцелярию» и обвинили в непослушании. 22 июня он был вынужден зачитать текст отречения, стоя на коленях, после чего вернулся во Флоренцию, где жил под домашним арестом.
Что же мы видим? Когда Коперник изложил свои идеи в Ватикане, папа их одобрил. А девяносто лет спустя труд «Об обращении небесных сфер» попал в Индекс запрещенных книг. В 1605 году Фрэнсис Бэкон (1561—1611), советник английского короля Якова I, объявил, что конфликта между наукой и религией быть не может. Однако открытость уступала место догматизму и недоверчивости. В новой Европе уже не будет места ни скептицизму Монтеня, ни психологическому агностицизму Шекспира. К началу XVII века начало меняться представление об истине. Фома Аквинский не узнал бы свою теологию в том виде, какой ей
Впрочем, первыми западными атеистами были не христиане, запуганные клириками, а евреи, жившие в самой либеральной стране Европы. Их история позволяет многое понять в нынешней религиозной ситуации. К началу XVII века, когда остальная Европа находилась в жестких тисках экономического спада, Нидерланды переживали «золотой век». Страна процветала и вела экспансию. Новый сектантский догматизм был чужд голландцам. К концу XVI века некоторым евреям-маранам разрешили эмиграцию из Португалии. Они стали уезжать в Венецию, Гамбург, Лондон и особенно в Амстердам, который стал их Новым Иерусалимом. В отличие от других европейских стран, в Голландии евреи не были ограничены рамками гетто. Они становились успешными предпринимателями и свободно общались с язычниками. Прибыв в Амстердам, мараны радовались возможности исповедовать свою веру без стеснений.
Однако дело шло со скрипом. Прежде всего сказывался долгий отрыв от обрядов и общинной религиозной жизни. Голландские раввины взвалили на свои плечи нелегкую задачу вернуть новых подопечных в лоно иудейского благочестия, делая некоторые уступки, но не делая послаблений в принципиальных вещах. Благодаря им большинство маранов вернулись в иудаизм. [647] Тем не менее первоначальная их реакция напоминала нынешнюю ситуацию, когда многие люди находят «вероучения» странными и неправдоподобными, поскольку не знают изнутри породившую их обрядовую и этическую жизнь. Образованные мараны часто считали бессмысленными и варварскими пищевые запреты и очистительные ритуалы: они привыкли к самостоятельному разумному мышлению, и доводы раввинов их не удовлетворяли. По свидетельству Оробио де Кастро, преподавателя философии, который долгие годы тайно соблюдал иудаизм в Иберии, некоторые стали «совершенными атеистами», [648] «полными тщеславия, гордыни и спеси», любили выказать эрудицию, «споря с вещами, которых не понимают», полагая, что осведомленность в современных науках возвышает их над теми, кто «учился законам священным». [649]
Не все мараны смогли перейти к обрядовости. Здесь выделяется трагическая фигура Уриэля Акосты. В свое время он нашел португальское христианство недобрым, жестоким, исполненным обрядоверия и формализма, бесконечно далеким от Евангелия. [650] Читая Библию, он с симпатией смотрел на иудаизм. Однако по прибытии в Амстердам он с ужасом обнаружил, что иудаизм не менее далек от Писания, чем католичество. Разочарованный, он опубликовал трактат против Торы и заявил, что отныне полагается лишь на человеческий разум и законы природы. Он вызвал такое брожение в умах, что раввинам пришлось его отлучить. Между тем Европа еще не знала такого понятия, как «секулярный еврей». Акоста стал изгоем и среди иудеев, и среди христиан. Дети дразнили его на улицах. В отчаянии он вернулся в синагогу, но так и не сумел приспособиться к ее вере. В 1640 году Акоста наложил на себя руки.
В 1655 году в Амстердам приехал Жуан да Прадо, который двадцать лет был убежденным членом еврейского подполья в Португалии. Он давно понял, что без духовных упражнений, религиозные идеи провисают в воздухе, и впал в маранский деизм, отождествив Бога с законами природы. [651] Но он также был шокирован, столкнувшись с настоящей иудейской общиной, и не стал молчать. С какой стати евреи считают себя богоизбранными? Не примитивно ли считать Первопричину личностью? Через два года после прибытия Прадо был отлучен. После этого его взгляды стали еще радикальнее. Он заявил, что всякая религия есть чепуха и единственным судьей в вопросах истины может быть разум, а не «откровение». Как он закончил свои дни, мы не знаем.
Несчастливые истории да Прадо и Акосты показывают, что религиозный миф не держится без духовных упражнений. Разум сам по себе способен породить лишь жижу деизма – продукт весьма хлипкий, поскольку такой Бог слишком далек, слишком абстрактен и в конечном счете неправдоподобен.
Между тем, в то самое время, как еврейская община Амстердама была раздираема этими противоречиями, среди европейских христиан стала формироваться своя форма деизма. Подобно Прадо, эти христиане считали научную рациональность единственным путем к истине. Они искали той уверенности разума, которую иудейские, христианские и мусульманские философы давно сочли невозможной в вопросах веры.