Бирит-нарим
Шрифт:
А Лабарту не остановился, научившись читать и писать. Вновь и вновь переписывал он стихи, те, что изучают в доме табличек, -- плачи о разрушенных городах, любовные песни и заклинания.
Казалось, он одержим клинописью. Когда уходили из города, останавливался и чертил знаки на дороге, в пыли. Возвращались домой -- вновь принимался за слова и строки. Палочкой писал на глине, ножом вырезал по краю стола, кистью рисовал на стенах. Краска высыхала, подтеки ее темнели, словно запекшаяся кровь...
Когда ночью подступала жажда, знаки на стенах, казалось,
...лучи сияния до самого неба...
...к войскам призывали...
...сердце пылает, страданье безмерно...
...ночи предел покидает...
...пока не явятся вместе...
Что подумает человек, увидавший такое на стенах?
И, когда Ишби уже и сам уверился, что хозяин его безумен, Лабарту велел закрасить все знаки и продал дом. "Теперь я знаю клинопись", -- так сказал, улыбаясь, и жизнь стала прежней.
Да, прежней, -- из жилища в жилище, из квартала в квартал, из облика в облик...
Перемены... Всегда перемены.
3.
Хозяин еще не переступил порог, а Ишби уже понял, -- пришла с ним не Ашакку. Еще не видя, ощутил, -- второй экимму слаб, сила его -- как солнечный блик средь трепещущих теней. Совсем юный, такого и не заметишь, пока не подойдет близко.
Ишби повернулся ко входу, привычным жестом одернул рубаху, откинул волосы с лица. Факел потрескивал, запах смолы клубился, поднимался все выше. И вот с улицы донеслись звуки -- тихие слова, и шаги, неслышные человеческому уху.
Лабарту вошел во двор, и на миг Ишби застыл, глядя на него.
Как всегда, едва увидел, -- и кровь успокоилась, а душа замерла. Вот он, хозяин, -- пришел, и мир будто бы стал тверже, а ночь яснее. И как могут люди не понимать, кто перед ними? Неужели не видят, что перед ними экимму, тот, кому принадлежит вся кровь Баб-Илу? Кого они видят? Человека?
Еще юного, но уже богатого, уверенного в себе. Уроженца здешних мест, нет сомнений, -- глаза темные, как вода в ночном Евфрате, и волосы черные... За кочевника бы приняли, да только не ходят кочевники в такой одежде, и украшений таких не носят: причудливых серег, что блестят сквозь волнистые пряди волос, золотых чеканных браслетов и колец с алыми камнями... Что могут подумать люди? "Вот сын богатых родителей, всю жизнь проведший в стенах Баб-Илу. Ни в чем он не знает недостатка, и о другой судьбе и помыслить не может"
Люди... Что могут знать люди?
Ишби поклонился и произнес слова приветствия, не поднимая глаз. И лишь потом выпрямился и взглянул на женщину, которая вошла во двор следом за хозяином. Лабарту жестом велел ей приблизиться.
– - Это Зу, -- сказал он.
– - Твоя сестра.
Сестра...
Двигалась она плавно -- тело словно текло под одеждой. Такую походку не встретишь у горожанок, да и среди экимму -- редко... Лица не разглядеть было, затеняло его длинное тонкое покрывало. Рукой она придерживала края ткани, и сразу видно, -- непривычно ей это, лишь при входе в город надела накидку, чтобы не приняли за рабыню.
Не иначе, в степи он нашел ее. Где родился, оттуда и приводит женщин.
– - Рад видеть сестру, -- проговорил Ишби, глядя на нее.
– - Пусть в доме хозяина всегда будет ей благо.
Женщина повернулась к Лабарту, и от движения покрывало соскользнуло на плечи.
– - Говорил, тут будет мой старший брат, -- сказала она, улыбаясь. Голос ее был похож на походку, столь же плавный, тягучий.
– - Тот, кого я должна слушаться, когда тебя нет рядом... Но с чего бы мне слушаться ребенка?
Ишби не успел увидеть, как хозяин размахнулся. Лишь раздался звук удара, пламя забилось от порыва воздуха, тени заметались по стенам, -- и Зу оказалась на земле. Сидела, держась за плечо, до крови закусив губу, смотрела снизу вверх.
– - Это твой старший брат, Ишби, -- произнес Лабарту, раздельно и твердо.
– - Когда нет меня дома -- будешь слушаться его. Если не выполнишь, то, что он скажет, он накажет тебя, как я.
Я не хочу наказывать ее. Зачем?..
Но возразить нельзя -- и Ишби стоял молча, ждал.
Зу встретилась взглядом с хозяином и кивнула.
– - Я поняла, -- сказала она и поднялась с земли.
4.
До рассвета оставалось часа два, не более, но сон все не шел. Лабарту лежал, закинув руки за голову, слушал ночь, смотрел в темноту. Светильники давно догорели, и человеческий глаз не различил бы ни стен, ни занавешанного входа, ни чернильных провалов окон... Но Лабарту смотрел на потолок и видел кирпичную кладку свода, и, приглядевшись, -- обрывки паутины в углу, колышащиеся от едва приметных движений воздуха. Люди еще не проснулись, и не слышно было шагов, грохота котлов, звуков льющейся воды и голосов...
Все спят... Только я...
Лабарту повернулся, приподнялся на локте. Узорчатое тонкое покрывало соскользнуло на постель, прошелестело, -- и вновь стало тихо.
Только я... и ночь... Мы одни.
И зажмурился, отгоняя неверные мысли.
Нет... Как могу быть один, если рядом -- дитя моего сердца?
Открыл глаза и смотрел на нее, долго, слушал лишь биение своего сердца.
Зу дышала ровно, веки ее подрагивали -- видела что-то во сне. Но чувства ее были быстротечны и неуловимы, и не понять, печальный сон ей снится или радостный. Волосы ее разметались по постели словно темная вода, ладонь спрятана под щекой, лишь кончики пальцев видны, и даже покрывалу не скрыть, как красиво ее тело... И такая же она -- в сердце, там, где есть место для каждого обращенного. Отблеском солнца звенит в груди, похожая на искуссно ограненный изумруд, -- грани его переливаются, острые и твердые. Красивая и...